Антон Райзер
Шрифт:
Первым сочинением, которое студент Р. отдал в еженедельник «Горожанин и крестьянин», было подражание прозой Горациевому «Beatus ille». Райзер же представил напыщенное стихотворение о вселенной, которое сочинил еще школьником в Ганновере.
Поскольку, однако, гонорара за свои опыты они не получили и план студента Р. обогатиться с помощью совместно выпускаемого журнала провалился, то вскоре он и к Райзеру потерял всякий интерес, в чем винить его не приходится, ведь Райзер впал в такую меланхолию из-за отсутствия белья и плачевного состояния башмаков, что сделался слишком мрачен для товарищеского
По прошествии недели, что они прожили вместе, студенту Р. захотелось отселить Райзера в другое жилье. И таковое сыскалось в Киршлахе, в доме пивовара, у которого жил еще один студент, а сын учился в школе.
Здесь, как и раньше, для Райзера не нашлось отдельной комнаты, поэтому ему пришлось, как и тому студенту, делить комнату со всей семьей. Дом, однако, был расположен очень приятно, стоял в ряду маленьких домишек, мимо которых пробегала узенькая речка, а берег был усажен деревьями.
Стало быть, вовсе не узкая улица, а текущая вода и сама малость этих домиков придавали этому уголку города привольный сельский вид.
Сразу за домом тянулась старая городская стена, откуда открывался вид на картезианский монастырь. Сверху эта стена кое-где поросла травой и в некоторых местах разрушилась, так что на нее было очень легко залезть и любоваться оттуда множеством садов, окружавших Эрфурт изнутри городской черты.
В это время Райзер неукоснительно получал еду из университетской кухни, и мечта о безмятежном существовании опять настолько им завладела, что, будучи девятнадцати лет от роду, он написал своему другу в Ганновер, что надеется и желает провести остаток своих дней в Эрфурте.
Годы ученичества, по его разумению, должны были плавно перетечь в годы учительства, и таким образом сбылись бы все его мечты и желания. Сверкающие иллюзии остались позади, и радужные театральные грезы, как он думал, надолго покинули его голову.
Он внезапно перенесся в новый мир, и эта ошеломительная перемена была не в пользу Ганновера.
Прогуливаясь теперь по городскому валу, он живо чувствовал, что выбрался из прежних поистине невыносимых условий благодаря собственным стараниям и сам изменил свое положение в мире.
Когда же он слышал в Эрфурте колокольный звон, в нем постепенно оживали все воспоминания прошлого, – настоящее не ограничивало его существования, он снова вбирал в себя все, что давно ушло.
И то были счастливейшие минуты его жизни, когда его впервые по-настоящему заинтересовало собственное существование, так как явилось ему теперь цельным, а не раздробленным на мелкие кусочки.
Все единичное, разорванное и раздробленное в его жизни всегда вызывало в нем досаду и отвращение.
И возникало оно всякий раз, как под тяжестью жизненных обстоятельств его мысль не могла подняться над настоящим моментом. Тогда все становилось столь ничтожным, пустым и тоскливым, что и не заслуживало усилий ума.
Такое состояние в нем всегда взывало к приходу ночи, глубокому сну, полному забвению самого себя, время начинало ползти на манер улитки, и он никак не мог уяснить себе, чт'o же в эти минуты позволяет ему жить.
В начале его пребывания в Эрфурте подобные минуты сделались очень редки, он все чаще обозревал жизнь в целом, перемена места была еще внове, а воображение еще не было сковано феноменом вечного возвращения.
Наверно, это вечное возвращение чувственных впечатлений и держит людей в узде, замыкая их в какой-нибудь тесной области. Человек все неудержимее ощущает себя втянутым в это монотонное вращение, проникается любовью ко всему привычному и бежит новизны. И вот уже выход за пределы этого круга начинает казаться кощунством, а все нас обступающее становится нашим вторым телом, поглотившим первое.
Жительство Райзера в Киршлахе словно нарочно устроилось так, чтобы снова сковать силу его воображения.
Картезианский монастырь, открывавшийся за садами, неодолимо притягивал Райзера своим романтическим видом, Райзер не мог оторвать взгляда от этого тихого уединенного места, куда втайне стремилась его душа.
Поскольку замок его фантазии рухнул, а он не имел возможности разыгрывать вселенские катастрофы ни в жизни, ни на сцене, то, как часто бывает, он всеми своими чувствами впал в противоположную крайность.
Навсегда забыть о мире, удалиться от людей и проводить дни в мирном одиночестве – такой образ жизни приобрел в его глазах невыразимую прелесть, и чем больше была приносимая им жертва, тем глубже становился смысл его отшельничества. Ибо отказался он ни больше ни меньше как от заветной мечты, слившейся с самим его существом. Театральные огни и кулисы, сверкающий амфитеатр – все это исчезло, теперь его манила монашеская келья.
Высокая стена, окружавшая картезианский монастырь, колоколенка на церкви, ряд маленьких домиков во дворе монастыря, каждый с крошечным садиком, отгороженным от других каменной стеной, являли собой необычайное зрелище, а сама вышина монастырской стены, домишки и разделявшие их садики явно и непреложно свидетельствовали об отшельнической жизни их обитателей.
Бой колоколов на колокольне всякий раз отдавался в ушах Райзера похоронным звоном по всем его земным желаниям и упованиям на земное будущее.
Ибо здесь и находилась конечная цель всего: нога посвященного уже не могла выйти за пределы круга, очерченного этими стенами, – здесь было его последнее жилище и его могила.
Сам способ, каким производился этот картезианский звон, его медленная протяжность лишь добавляли ему скорби и меланхолии. Собираясь на хорах, монахи по очереди тянули за веревку колокола и после этого занимали свое место, пока не приходили все – от самого старого до молодого.
Когда бы Райзер ни слышал теперь эти звуки, тихим полднем, в полночь или ранним утром, каждый раз они рождали в нем одно и то же чувство – полного одиночества и могильного покоя.
Ему вообразилось, будто эти затворники пережили собственную смерть и теперь бродят среди могил, протягивая друг к другу руки.
С этой мыслью он настолько свыкся и так ее полюбил, что не променял бы на самые радужные надежды.
В это время он снова получил письмо из Ганновера от Филиппа Райзера, которое, как и их давние разговоры, не обнаруживало особого интереса к судьбе товарища, зато содержало подробное описание очередного любовного увлечения и рассказ о том, как далеко он в нем зашел и что мешает ему двигаться дальше.