Аня с острова Принца Эдуарда
Шрифт:
— Но почему ты боишься, Руби? — спросила Аня негромко.
— Потому… потому что… Нет, я не боюсь, что я не попаду на небеса. Ведь я принадлежу к церкви. Но… это будет совсем другое… Я все думаю и думаю… и мне так страшно… и… и… так не хочется расставаться с родным домом. Конечно, на небесах, должно быть, очень красиво — так Библия говорит… Но, Аня, это будет не то, к чему я привыкла.
Непрошеное воспоминание о забавной истории, услышанной от Филиппы Гордон, вдруг пришло Ане на ум. Это была история о каком-то старике, сказавшем почти то же самое о жизни, которая ожидает нас после смерти. Тогда это звучало забавно — она вспомнила, как они с Присиллой смеялись над этим рассказом. Но те же слова совсем не казались забавными теперь, когда они слетели с бледных, дрожащих губ Руби. Это было печально, трагично — и это
— Я думаю, Руби, — начала она неуверенно, так как ей трудно было говорить с кем-либо о своих самых сокровенных мыслях и о новых представлениях, которые касались великих тайн этой и грядущей жизни и пока лишь смутно начинали вырисовываться в ее уме, заменяя собой прежние детские понятия. Но еще труднее было говорить о них с человеком такого склада, как Руби Джиллис, — я думаю, что, возможно, у нас весьма ошибочные представления о небесах, о том, что это такое и что ждет нас там. Мне кажется, что жизнь на небесах не может так сильно отличаться от жизни на земле, как думает большинство людей. Я верю, что и там мы продолжаем жить — во многом именно так, как живем здесь, — и это будем все те же мы, только там нам будет легче быть хорошими… и следовать высочайшим идеалам. Все затруднения и недоумения исчезнут, и мы все увидим ясно. Не бойся, Руби.
— Я не могу не бояться, — сказала Руби жалобно. — Даже если то, что ты говоришь о небесах, правда, — а ты не можешь знать наверняка и, может быть, это только твое воображение, — там все равно не будет точно так же, как здесь. Этого не может быть. Я хочу по-прежнему жить здесь. Я так молода. Я еще не жила. Я так упорно боролась за жизнь — и все напрасно… Я должна умереть… и покинуть все, что я люблю.
Аня слушала с почти невыносимой болью в душе. Она не могла лгать даже для того, чтобы утешить Руби, а все, что та говорила, было ужасающе справедливо. Она действительно покидала все, что любила. Все ее сокровища были на одной лишь земле; она жила единственно ради мелочей земного существования — всего того, что преходяще, и забывала о том великом, что простирается в вечность и перекидывает тем самым мост через пропасть, разделяющую две жизни, — мост, который делает смерть просто переходом от одного существования к другому, от рассвета к безоблачному дню. Бог позаботится о ней там — Аня верила в это, — она узнает, научится… Но сейчас не было ничего удивительного в том, что бедная душа цеплялась в слепой беспомощности за то единственное, что знала и любила. Руби приподнялась на локте и устремила свои большие, красивые голубые глаза на озаренное луной небо.
— Я хочу жить, — сказала она дрожащим голосом. — Я хочу жить, как другие девушки. Я… я хочу выйти замуж, Аня… и… и… иметь детей. Ты знаешь, я всегда любила малышей. Я не смогла бы сказать об этом никому, кроме тебя. Я знаю, ты поймешь. И потом, бедный Херб… он… он любит меня, и я люблю его. Другие ничего не значат для меня, а он значит… и если бы я осталась жить, я вышла бы за него замуж и была бы счастлива. Ах, Аня, это так тяжело!
Руби снова упала на подушку и судорожно зарыдала. Аня сжала ее руку с глубоким сочувствием — безмолвным сочувствием, которое, вероятно, помогло Руби больше, чем какие-либо несвязные, несовершенные слова. Она вдруг успокоилась, рыдания стихли.
— Я рада, что все сказала тебе, — прошептала она. — Мне легче уже оттого, что я это высказала. Я давно хотела заговорить об этом — все лето, каждый раз, когда ты приходила, — хотела, но не могла. Мне казалось, что если я заговорю о смерти или кто-то другой заговорит или намекнет, то это сделает смерть такой неотвратимой. Днем, когда вокруг были люди и все казалось таким веселым, мне было нетрудно отогнать мысли о смерти. Но ночью, когда я не могла уснуть, это было так страшно, Аня. Тогда я не могла не думать о ней. Она приходила и смотрела мне в лицо до тех пор, пока я не пугалась так, что чуть не начинала кричать.
— Но ведь ты не будешь больше бояться, Руби, правда? Ты будешь мужественной и будешь верить,
— Я попытаюсь. Я буду думать о том, что ты сказала, и постараюсь поверить в это. А ты будешь приходить ко мне как можно чаще, да, Аня?
— Да, дорогая.
— Теперь… теперь уже недолго ждать, Аня. Я уверена в этом… И мне больше хочется побыть в эти дни с тобой, чем с кем-либо другим. Ты всегда нравилась мне больше всех остальных девочек, с которыми я училась в школе. Ты никогда не была ни завистливой, ни мелочной, как некоторые другие… Бедняжка Эм Уайт вчера приходила повидать меня. Ты, наверное, помнишь, мы с Эм так дружили, когда ходили в школу. А потом на школьном концерте поссорились и с тех пор не разговаривали друг с другом. Ну разве не глупо? Все это кажется глупостью теперь. Но вчера мы с Эм помирились. Она сказала, что давным-давно стала бы снова разговаривать со мной, да только боялась, что я не захочу. А я никогда не заговаривала с ней, так как была уверена, что она не станет говорить со мной. Разве это не странно, Аня, как люди иногда могут совсем неправильно понимать друг друга?
— Мне кажется, что большинство неприятностей в жизни происходит именно от взаимного непонимания, — сказала Аня. — Мне пора домой, Руби. Уже поздно, и тебе тоже не стоит оставаться на сыром воздухе.
— Ты скоро придешь опять, да?
— Да, скоро. И если я чем-то смогу помочь тебе, то буду очень рада.
— Я знаю. Ты уже помогла мне. Ничто не кажется мне теперь таким ужасным. Доброй ночи, Аня.
— Доброй ночи, дорогая.
В лунном свете Аня очень медленно брела домой. Этот вечер что-то изменил в ее жизни. Сама эта жизнь приобрела другой смысл, более значительную цель. Внешне все осталось по-прежнему, но в глубине началось движение. Нет, с ней, Аней, не должно произойти так, как с бедной красивой и легкомысленной «бабочкой» Руби. Когда она, Аня, подойдет к концу своего земного существования, встреча с будущей жизнью не должна вызвать в ее душе ужас и желание отпрянуть — отпрянуть от чего-то совершенно чуждого, такого, к чему ее не подготовили привычные мысли, идеи, стремления. Мелкие радости земной жизни, что так хороши на своем месте, не должны быть тем, ради чего живешь; нужно искать высочайшее и следовать ему; небесная жизнь должна начинаться здесь, на земле.
То прощание в саду было последним. Больше Аня не видела Руби живой. На следующий День Общество Друзей Авонлеи устроило прощальную вечеринку в честь Джейн Эндрюс накануне ее отъезда на Запад. И в то время, когда легкие ножки мелькали в танце, яркие глаза блестели и смеялись, а веселая болтовня звучала не умолкая, одна юная душа в Авонлее услышала обращенное к ней властное повеление, от исполнения которого нельзя ни отказаться, ни уклониться.
На следующее утро от дома к дому понеслась весть о том, что Руби Джиллис умерла. Она скончалась во сне, спокойно, без страданий, и на лице ее была улыбка — как будто смерть все же пришла к ней как добрый друг, ведущий за великий порог, а не как вызывающий суеверный страх грозный призрак, которого она так боялась.
Миссис Линд с особенным выражением заметила после похорон, что покойницы красивее, чем Руби Джиллис, ей видеть не доводилось. Руби лежала вся в белом среди нежных цветов, которыми убрала ее Аня, и о красоте этого зрелища вспоминали и говорили в Авонлее долгие годы. Руби всегда была хороша собой, но ее красота была земной, преходящей, и в этой красоте было что-то дерзкое, вызывающее, словно она выставляла себя напоказ; дух никогда не сиял через нее, ум никогда не делал ее утонченной. Но смерть своим прикосновением освятила эту красоту, выявив прежде невидимую тонкость черт и чистоту контуров, и тем самым сделала то, что только жизнь и любовь, глубокое горе и глубокие радости женского существования могли сделать для Руби. И Аня, глядя сквозь дымку слез на подругу детских игр, подумала, что видит лицо, которое предназначал Руби Бог, и запомнила ее такой навсегда.
Перед тем как похоронная процессия покинула дом, миссис Джиллис отозвала Аню в пустую комнату и подала ей маленький сверток.
— Я хочу, чтобы ты взяла это, — с рыданием в голосе сказала она. — Я думаю, Руби была бы рада оставить это тебе на память. Это салфетка, которую она вышивала. Узор не совсем закончен… игла осталась в том самом месте, где бедные ручки воткнули ее в последний раз, когда Руби отложила вышивание вечером, накануне своей смерти.
— Да, всегда остается незаконченная работа, — сказала со слезами на глазах миссис Линд. — Но всегда, я думаю, есть кому закончить ее.