Анж Питу
Шрифт:
«Война! война!». Он обрушился на Францию, как Ганнибал на Рим, как Катон на Карфаген. Он заявлял, что долг всякого англичанина-патриота – умереть разоренным, но не допустить, чтобы отечество лишилось хоть одной колонии, одной-единственной.
Он закончил свою речь, изрыгнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.
Ему больше нечего было делать в этом мире, его унесли чуть живого.
Через несколько дней он испустил дух.
– О! О! – в один голос воскликнули Бийо и Питу. – Что за человек этот лорд Чатам!
– Таков был отец тридцатилетнего молодого человека, о котором мы говорим, – заключил Жильбер. – Чатам дожил до семидесяти лет. Если сын проживет столько же, то нам терпеть его еще сорок лет. Вот, папаша Бийо, с кем мы имеем дело; вот человек, который управляет Великобританией, вот тот, кто не забыл имен Ламета, Рошамбо, Лафайета; тот, кто помнит имена всех членов Национального собрания, тот, кто поклялся в смертельной ненависти к Людовику XVI, автору соглашения 1778 года, наконец, тот, кто не будет спать спокойно, пока во Франции останется хоть одно заряженное ружье и хоть один полный карман. Вы начинаете понимать?
– Я понимаю, что он люто ненавидит Францию, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
– Я тоже, – признался Питу – Ладно, прочитайте эти четыре слова. И он протянул Питу бумагу.
– Это по-английски? – спросил тот.
– Don't mind the money, – прочел Жильбер.
– Я слышу, но не понимаю, – сказал Питу.
– «Не останавливайтесь перед расходами», – ответил доктор. – И дальше снова об атом: «Передайте им, пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета».
– Значит, они тратят деньги на оружие? – спросил Бийо.
– Нет, они подкупают.
– Но кому адресовано это письмо?
– Всем и никому. Эти деньги платят, тратят, бросают на ветер, их раздают крестьянам, рабочим, нищим, одним словом, людям, которые погубят нашу революцию.
Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объяснили все.
– Стали бы вы, Бийо, убивать де Лоне прикладом ружья?
– Нет.
– Стали бы вы стрелять во Флесселя из пистолета?
– Нет.
– Стали бы вы вешать Фулона?
– Нет.
– Стали бы вы приносить окровавленное сердце Бертье в залу Совета?
– Какой позор! – воскликнул Бийо. – Да я, как бы ни был виноват этот человек, дал бы разорвать себя на части, лишь бы его спасти; вот, смотрите, меня ранили, когда я защищал его и если бы Питу не утащил меня к реке…
– Это верно, – подтвердил Питу, – если бы не я, туго бы пришлось папаше Бийо.
– Вот видите. В том-то и дело, Бийо, что найдется немало людей, которые поступили бы так же, если бы чувствовали поддержку, меж тем как видя перед собой дурные примеры они, напротив, становятся сначала злобными, затем жестокими, потом свирепыми и совершают преступления, а сделанного ведь не воротишь.
– Ну хорошо, – сказал Бийо, – я допускаю, что господин Питт, вернее, его деньги, причастны к смерти Флесселя, Фулона и Вертье. И какой ему от этого прок?
Жильбер начал смеяться тем беззвучным смехом, который приводит в изумление простаков и в трепет – людей мыслящих.
– Вы спрашиваете, какой ему от этого прок?
– Да, спрашиваю.
– Сейчас скажу. Вы, верно, очень любите революцию, раз шли на штурм Бастилии, ступая по крови.
– Да, я ее любил.
– Вот-вот! Теперь вы ее разлюбили. Теперь вы скучаете по Виллер-Котре и Писле, по вашим мирным равнинам и лесной сени.
– Frigida tempe 22 , – пробормотал себе под нос Питу.
– Да, да, вы правы, – сказал Бийо.
– Ну что ж! Вы, папаша Бийо, фермер, вы собственник, вы дитя Иль-де-Франса и, следовательно, француз старого закала, вы представитель третьего сословия, представитель так называемого большинства. И вы уже сыты по горло!
– Я не отрицаю.
– Значит, большинству все это тоже скоро встанет поперек горла.
– И что?
– Ив один прекрасный день вы протянете руку солдатам герцога Брауншвейгского и господина Питта, которые явятся для того, чтобы именем этих двух освободителей Франции вернуть вас в лоно здравых учений.
22.
Прохлада Темпейской долины (лат.) Вергилий Георгики, II
– Никогда!
– Не зарекайтесь! Подождите, сами увидите.
– Флессель, Бертье и Фулон в общем-то были негодяями… – вставил Питу.
– Черт возьми! Негодяями были господа де Сартин и де Морепа, а прежде них – господа д'Аржансон и Филиппо, а прежде них – господин Ло, а до него господин Дюверне, Лебланы и графы Парижские, как были негодяями Фуке, Мазарини, Самблансе, Ангерран де Мариньи; господин де Бриен – негодяй в глазах господина де Калона, господин де Калон – негодяй в глазах министра, который придет ему на смену через два года.
– О, что вы, доктор, – прошептал Бийо, – господин Неккер никак не может быть негодяем!
– Как вы, мой славный Бийо, станете негодяем в глазах Малыша Питу, если какой-нибудь агент господина Питта за бутылкой водки преподаст ему некоторые теории и вдобавок пообещает десять франков в день за участие в мятеже. Как видите, дорогой Бийо, олово «негодяй» – слово, которым в революции обозначают человека, который думает не так, как вы; всем нам так или иначе суждено носить это звание. Некоторых оно будет сопровождать до самой могилы, а иных и за могилой: их имена дойдут до потомков вместе с этим определением. Вот, дорогой Бийо, что мне ясно, а вам нет. Бийо, Бийо, не след честным людям устраняться.
– Полноте, – произнес Бийо, – пусть даже честные люди устранятся, революция все равно пойдет своим путем, ее не остановить.
На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.
– Большой ребенок! – сказал он, – вы бросаете плуг, распрягаете лошадей и говорите: «Прекрасно, я больше не нужен, плуг будет пахать сам собой». Но, друг мой, кто совершил революцию? Честные люди, не правда ли?
– Франция льстит себя этой мыслью. Мне кажется, Лафайет честный человек, мне кажется, Байи честный человек, мне кажется, господин Неккер честный человек, наконец, мне кажется, господа Эли и Юллен, господин Май-яр, сражавшийся бок о бок со мной, – честные люди, наконец, мне кажется, что вы сами…