Апельсины из Марокко
Шрифт:
– Угости меня чем-нибудь, Сережа, – попросил я.
– Пей. – Он кивнул на бутылку.
Я выпил.
– Женщине сначала наливают.
– Моя ошибка, – сказал я. – Давай, значит, так: ты грей женщине руки, а я буду наливать женщине.
Он выпустил ее руки.
– Удивляешь ты меня, Калчанов.
Катя подняла рюмку и засмеялась, сузив глаза.
– Он тебя еще не так удивит, подожди только. Сегодня день Калчанова, он всех удивляет, а завтра он еще больше всех удивит.
– Катя, – сказал я.
– Ты ведь думаешь, он просто так, – продолжала она, – а он не просто так. Он талант,
Я молчал, но мысленно я хватал ее за руки, я умолял ее не делать этой вивисекции, не надо так терзаться, молчи, молчи.
– Это ведь только так кажется, что ему все шуточки, – продолжала она. – У него есть серьезное дело, дело его жизни…
– Неужели в самом деле? – поразился Сергей, с удовольствием помогая Катиному самоистязанию.
– Конечно. Он дьявольски талантлив. Он талантливей тебя, Сережа.
Сергей вздрогнул.
– Пойдем-ка танцевать, – сказал я, встал и потащил ее за руку. – Ты зачем это делаешь? – спросил я, обнимая ее за талию.
Она усмехнулась.
– Пользуюсь напоследок правом красивой женщины. Скоро я стану такой, что вы все со мной и разговаривать не захотите.
От нее пахло апельсиновым соком, и вся она была румяная, юная, прямо пионервожатая из «Артека», и ей очень не шел этот тон «роковой женщины». Мы затерялись в толкучке танцующих, казалось, что нас никто не видит, казалось, что за нами никто не наблюдает, и мы снова неумолимо сближались.
Крутился перевернутый фужер на проигрывателе, края пластинки были загнуты вверх, как поля шляпы, но все-таки звукосниматель срывал какие-то хриплые, странные звуки. Я не мог различить ни мелодии, ни ритма, не разбирал ни слова, но мы все-таки танцевали.
– Успокоилась?
– Да.
– Больше этого не будет?
Я отодвинулся от нее, насколько позволяла толкучка.
– Давай, Катерина, расставим шашки по местам, вернемся к исходной позиции. Этот вариант не получается, все ясно.
– Тебе легко это сделать?
– Ну конечно. Все это ерунда по сравнению с теми задачами, которые… Точка. Ведь ты сама сказала: у меня есть большое дело, дело моей жизни.
– А у меня есть прекрасная формула: «но я другому отдана и буду век ему верна». И кроме того, я преподавательница русского языка и литературы.
– Ну, вот и прекрасно!
– Обними меня покрепче!
Без конца повторялась эта загадочная пластинка, ее ставили снова и снова, как будто весь зал стремился к разгадке.
– Этот вечер наш, Колька, договорились? А завтра – все… Не каждый день приходят сюда пароходы с апельсинами.
Горит пламя – не чадит,Надолго ли хватит?Она меня не щадит,Тратит меня, тратит…Я вспомнил тихоголосого певца, спокойного, как астроном. Мне стало легче от этого воспоминания.
Жить не вечно молодым,Скоро срок догонит,Неразменным золотымПокачусь с ладони…Я построю города, и время утечет. Я сбрею бороду и стану красавцем,
А пока мы еще не знаем печали, не знаем усталости, и по темному узкому берегу летят наши слепящие фары, и наши пузатые самолеты, теряя высоту, опускаются на маленькие аэродромы, и в шорохе рассыпающихся льдин, гудя сиренами, идут в Петрово и Талый ледоколы, и вот приходит «Кильдин», и мы с Катей танцуем в наш первый и последний вечер, а что здесь было раньше, при жизни Сталина, помни об этом, помни.
Катя была весела, как будто действительно поверила в эту условность. Она, смеясь, провела меня за руку к нашему столу, и я тоже начал смеяться, и мы очень удивили Сергея.
– Ты не джентльмен, – резко сказал он.
Пришлось встать и с благодарностью раскланяться. Какой уж я джентльмен? Сергей изолировался от нас, ушел в себя, и я, подстраиваясь под Катину игру, перестал его замечать, придвинулся к ней, взял ее за руку.
– Хочешь знать, что это такое?
– Да.
– Если хочешь знать, это вот что. Это – душное лето, а я почему то застрял в городе. Я стою во дворе десятиэтажного дома, увешанного бельем. На зубах у меня хрустит песок, а ветер двигает под ногами стаканчики из-под мороженого. Мне сорок лет, а тебе семнадцать, ты выходишь из-под арки с первыми каплями дождя.
– Простите, керя, – кто-то тронул меня за плечо.
Я поднял голову. Надо мной стоял здоровый парень с пакетом апельсинов в руках. Это был один из дружков Виктора Колтыги, один из партии Айрапета.
– Вечер добрый, – сказал он и протянул Кате пакет, – это вам.
Она растерянно захлопала ресницами.
– Спасибо, но у меня есть. Зачем это?
– Для вашего мужа Айрапета Нара… Нара…
– Нарайровича, – машинально подсказала Катя.
Он поставил пакет на стол.
– Есть такая инту… инду… индукция – не индукция, что нефть сегодня ударит. Может, в город приедет ваш муж, а ему фрукт нужен, как южному человеку. – Он помялся еще немного возле нас, но Катя молчала, и он пошел к своему столу. Я заметил, что с их стола на нас смотрят. Я увидел, что в Кате все взбаламучено, что в ней гремит сигнал тревоги, что ей нигде нет приюта, и я принял удар на себя. Я снова взял ее руку и сказал:
– Или наоборот – дожди, дожди, дожди, переходный вальс в дощатом клубе. Я пионер старшего отряда, меня ребята высмеивают за неумение играть в футбол, а ты старшая пионервожатая, ты приглашаешь меня танцевать…
Сергей ударил меня под столом. Я несколько опешил: что тут будешь делать, если человек начинает себя вести таким естественным образом?
В этот момент к нам протолкались с криками и шутками Стасик и Эдька Танака. Они свалили на стол апельсины, и Эдик стал жаловаться, что его девушка обманула, не ответила на чувство чемпиона, можешь себе представить, и, мало того, танцует здесь, на его глазах, с другим пареньком, танцует без конца под одну и ту же идиотскую пластинку.