Апокалипсис 1920
Шрифт:
– Иди. И пока идёшь, расскажи мне, кто тебя послал? Неужели контрразведка Эвиденцбюро что-то разнюхала?
Зашагав туда, куда он меня направлял, я ответил:
– Я никак не отношусь к австриякам. Я не знаю, как вообще тут оказался.
– Вот оно как. – он мне явно не поверил, – И кто же ты тогда? Шпион Антанты? По твоему немецкому и не скажешь.
– Мы говорим на немецком?
– Только вот идиотом не притворяйся. Слушай, здесь замешано кое-что большее, чем Центральные державы или Антанта. Большее, чем Британия или Германия. И, разумеется, многим большее, чем ты. Однако, раз уж ты всё равно не хочешь мне ничего рассказывать, я уделю тебе время. Мы сделаем кое-что очень весёлое.
Спустившись
– Передавай привет Францу Фердинанду. От Зефира. – сказал он и захлопнул дверь, провернув ключ.
Я остался один, в тёмном замкнутом помещении, медленно заполняемом фиолетовым газом. Какое-то время я старался не дышать, однако долго у меня это не получилось. Вскоре пахнущая жжёным маслом воздушная масса забралась в мои лёгкие. В тот же момент меня охватило какое-то странное безумие. Захотелось броситься на кого-нибудь и разодрать его. Хоть на кого-то!
Я, больше не контролируя своё тело, стал царапать стальную дверь. Руки сами двигались, не останавливаясь даже от сильной боли, когда когти сломались и с подушечек начали отслаиваться кожа и мясо. Остановило меня только то, что я вдруг начал харкать кровью, смешанной с чем-то чёрным. В этот момент всё окончательно поплыло, я стал резко задыхаться от количества жидкости в лёгких и тут же упал на пол, попутно выплёвывая внутренности.
Глаза закрылись и вдруг... всё резко закончилось. Голос откуда-то из-за границ сознания сказал:
– Вставай, ты свободен. – это явно был Зефир. Теперь бы я его голос точно ни с чем не спутаю.
– Что...? – я приподнялся, держась за голову, и вновь обнаружил себя на едущем поезде.
– Ты свободен. Если бы я заранее знал, что Котов мёртв и мне не заплатят, я бы и не стал нападать. Интерес уже совсем не тот. Всё равно что играть в покер, не ставя деньги. Так что вы свободны. Можете делать то, что там хотели.
Я кое-как поднялся на ноги:
– И что? Ты просто так уйдёшь?
– Да. Спасибо, что раскрыл мне всё о ваших злоключениях. Ну и о том, что мой наниматель мёртв. Это всё было крайне полезной информацией. Наверное.
Он действительно развернулся и пошёл прочь. Обнаружив, что моя рука всё ещё лежит на дробовике, я в тот же момент трижды выстрелил ему в спину. Мне было всё равно на то, что это подло. Мне просто хотелось, чтобы никто не обладал подобной устрашающей силой.
Зефир от такого залпа тут же отлетел, рухнул на крышу, с которой вскоре скатился и вылетел куда-то овраг у рельсов. Я не был уверен в том, что одержал победу. Можно ли вообще считать такую подлость – победой? Ответ был мне очевиден, но я старался больше об этом не думать.
Вместо этого, я помог наконец подняться Феликсу, чьи пальцы уже успели посинеть от напряжения. Он весь дрожал и смотрел на меня диким взглядом:
– Зачем?
– Больше неважно. Пошли... Пошли... Остановим этот чёртов поезд, в общем.
Печать третья – Мария – Всё точно так, как в старые-добрые
Главная сцена Большого театра ныне пустовала. И не потому, что на улице накрапывал дождь. И даже не потому, что само здание давно обветшало, лишённое заботы и внимания от царских властей. Просто его судьба сейчас висела на волоске. Элемент былого, буржуазного мира. Наследие мёртвой империи. Помпезность, прикрывающая своей вычурностью человеческие кости, на которых была воздвигнута.
Конечно, в отличии от Петербурга, театр не был буквально возведён на телах простых людей. Но в таких случаях ведь важен посыл, верно? Сгоревший в пожаре Наполеоновских войн старый европейский город перестраивали, как город-храм, город-памятник и город-символ. Всё во имя чествования победы. Слома Великой армии, которая шагала по просторам Европы, неся знамя нового мира. Мира, свободного от царей. Мира, в котором для свободной Польши было оставлено местечко.
Это поражение можно назвать трагедией для оскорблённой разделами вольнолюбивой Польши. Оно стало причиной последующих восстаний, которые жестоко подавлялись царскими войсками. Они, в свою очередь, привели к тому, что бунтовщиков отправили в Сибирь. Там, ссыльные поляки составили особую общность, мечтавшую о возвращении домой больше всего прочего. В этой общности появилась я. В ней же родился Йозеф.
Так что, в конечном итоге, Большой театр – памятник нашего с Йозефом изгнания. Памятник скитания наших семей по чужой и холодной тайге. Памятник нашей боли и наших утрат. Это следует из простой исторической закономерности. Но мой старый друг, составивший мне компанию в посиделках на краю пустой сцены, почему-то её не видит.
Он потерял связь со своим прошлым. Он забыл об этой трагедии. Я поняла это ещё пятнадцать лет назад и решила оставить его позади, посвятив своё время родной стране и борьбе за её свободу. Но судьба иронична. Теперь, ради спасения Польши, мне приходится помогать ему вытаскивать из лап Общества бывшую империю...
– Всё точно так, как в старые-добрые, да? – спросил он внезапно, будто бы продолжая мою мысль.
Я посмотрела на него так, чтобы он понял сколь глупый вопрос задал:
– Нет, всё вовсе не так. Многое поменялось с той поры. И мне это не очень нравится. Вот скажи, Йозеф, почему ты начал водить дружбу сначала с большевиками, а потом ещё и с чёртовым пацифистом? Он же пошёл с Мартином, потому что обиделся из-за этого твоего убийства?
– Да, он считает, что неправильно было стрелять в спину противнику, который сложил лапки и сдался. И я не могу его винить за то, что он меня не понимает. Феликс, он... изначально из другого мира. Уж ты-то это понимаешь. Ты же ведь его и спасла из той изнеженной аристократической жизни.
– Которая хотела его покалечить, да. Но он сразу включился в нашу борьбу. Он сочувствовал полякам. Он дышал с нами одним воздухом. И я даже не думала, что течение жизни прибьёт его к большевикам. Да ещё и с такими взглядами. Вся эта изнеженность и наивность из него так и не выветрилась. Как и из тебя видимо.
– Себя я защищать не буду. Но Феликс правда хороший парень. Да, может он где-то наивен и не видит, как делаются настоящие дела. Он не может пожертвовать человеком ради того, чтобы выполнить свою задачу. Не способен пересечь черту морали. Но разве это не прекрасно? Разве мир не был бы лучшим местом, если бы таких людей было бы много? Таким как мы не пришлось бы делать то, что нас заставляет жизнь. Просто потому, что все относились бы друг к другу по-человечески. Он поэтому и начал сопереживать вашему движению в девятьсот пятом. Потому что своими глазами увидел в вас людей с мечтой о доме, а не "своих" подданых, которые вырываются из-под "его" царского сапога. Он видит благородные мотивы в большевиках и потому содействует им. Разве он не имеет права верить в то, что Ленин делает верное дело? Разве мы изначально боролись не за то, чтобы каждый мог выбрать свою судьбу и веру сам, а не следовать указкам господ во фраках?