Апокалипсис

Ланев Дмитрий

–Тут у нас живет еще студентка, – сказали бывшие хозяева, указав на дверь соседней комнаты. Но саму Настю Павел тогда не увидел. Из-за двери звучала музыка. «Колечко, на палец колечко…» – это был вездесущий шлягер.

Таким образом, детальное знакомство Павла с квартирой началось именно с комнаты соседки-студентки. Они сели на кровать, покрытую смятым покрывалом поверх смятого же одеяла, и весело расхохотались, вспомнив старика. Потом Настя вспорхнула к серванту, чтобы добавить в кофе коньяк. Она также принесла две рюмки, так что коньяк они стали пить и из них. Потом, когда на улице уже сгустились сумерки, Настя включила свет, затем подошла к окну, чтобы задернуть шторы, и Павел, оглядывая ее с ног до головы, повел себя совсем уж безрассудно. Он хлопнул рукой по покрывалу и сказал что-то вроде: «Ну, сколько тебя еще ждать!». И она перепорхнула от окна прямо на кровать, забравшись

на нее с ногами, как какая-то роскошная бабочка, случайно залетевшая на веранду и в поисках свободы присаживающаяся то тут, то там. Ее гладкие ноги казались слишком большими для остального тела, до них хотелось дотронуться, как до музейного экспоната, что Павел и сделал, получив гладкий шлепок по шее, превратившийся в прочный захват и объятия.

Ей было двадцать лет, ему двадцать пять. Она училась в университете на филфаке, он занимал какое-то среднее положение в крупной торговой компании. Она радовалась жизни, что было чертой характера, а не возраста. Он строил жизнь, что было также чертой характера и проистекало из его представления о жизни. Она хотела быть с кем-то. Ему нужно было, чтобы кто-то был с ним.

Настя льнула к нему, как длинные стебли водорослей льнут к увлекаемой быстрым течением лодке. А ему было приятно чувствовать себя чем-то твердым и прочным, вокруг которого вьется что-то другое – ласковое и нежное. Только в полночь он, накинув на плечи женский халат и прокравшись по черному коридору в ванную, задумался о том, что же все-таки произошло. В его планы вовсе не входило устраивать брешь в границе вокруг его двадцати метров свободы. Он стоял под душем, разглядывая отслаивавшуюся от стен краску, и боролся с оскоминой, которую оставил во рту и в душе дешевый коньяк. Но наслаждение, которое он испытал с Настей, было неподдельным. Поэтому, когда в коридоре раздалось шлепанье босых ног, и из-за двери послышался горячий шепот «Это я, впусти!», Павел незамедлительно шагнул одной ногой на холодный пол и дотянулся до задвижки, впустив в ванную вместе со сквозняком свою новую очаровательную любовницу. Потом ему еще предстояло обратное путешествие по бесконечному коридору с влажной разгоряченной Настей на руках. Он справился с задачей и аккуратно опустил ее на кровать, уже приготовленную ко сну за то короткое время, что он был в душе один. Подушек на кровати было две.

Следующий день был понедельником. Павел проснулся рано, вылез из-под теплого одеяла, укутав и не разбудив при этом Настю, и перешел в свою комнату. Вспыхнувший электрический свет осветил пустое пространство со стоящим посередине чемоданом. Свежие обои на стенах, свежая краска на потолке. Все это пахло так приятно и вместе с тем так непривычно! Хозяева выполнили все свои обещания перед тем, как он принял от них ключи. Мебель должны были привезти только вечером. Новую, красивую и прочную мебель. В выходные он собирался купить телевизор и музыкальный центр. Безусловно, у него будет отличное жилище, он чуть не сказал «убежище», на ближайшие несколько лет. Близкое знакомство с Настей нарушило запланированную независимость. Однако, когда вечером он вернулся с работы, ее еще не было дома и вчерашнее приключение несколько померкло. Только Валентин Петрович возился на кухне перед плитой, готовя свой нехитрый стариковский ужин из сосисок и картофеля. Он косился недобрыми глазами на суету, устроенную Павлом, в комнату которого расторопные грузчики в чистых фирменных спецовках заносили части дивана, шкафа и прочего бытового балласта, собирая их в нечто цельное и удобное. За пару часов его комната приобрела ту необходимую остойчивость, с которой нестрашно путешествовать по житейскому морю. И первой кассетой, которую Павел поставил на полку, была кассета с «Титаником».

– Ты того, осторожнее с ней, – пробурчал Валентин Петрович, когда Павел закрыл за грузчиками дверь и зашел в кухню, чтобы расставить на своем столе посуду.

– Что? – спросил Павел. Он не был расположен обсуждать с кем-либо свои дела, тем более, как он проводит время.

– Дура она, – сообщил старик, и ушел к себе, шаркая по линолеуму и дребезжа чашкой с чаем на блюдце.

Свои долгие одинокие дни Валентин Петрович проводил в комнате, всего несколько раз в неделю выходя из дома, чтобы дойти до магазина. Регулярное повышение цен он встречал со стоическим мужеством и не тратил время, подобно многим другим пенсионерам, на толкотню на оптовых рынках. Его пенсии бывшего сотрудника КГБ хватало даже на водку. Раз в месяц он запирался в своей комнате, доставал аккордеон и пел военные песни, в минуты экстаза притоптывая ногой. Постепенно у них с Павлом установились ровные, но не слишком теплые отношения. Валентину Петровичу доставались номера «Коммерсанта», которые Павел приносил домой. Кроме того, Павел мог спокойно выслушивать воспоминания старика. Обычно это происходило, когда они сидели вдвоем в кухне. Валентин Петрович грел свой чайник, а Павел ждал, когда Настя выйдет из ванной.

Но вот прошел год. Он – Павел – сидит в кресле перед своим отражением в черном экране телевизора. Собака скулит за дверью. Настя варит кофе, и ее возможный приход к нему – вслед за собакой – так нежелателен, как большая срочная работа в пятницу вечером. Удивительно, как может обрываться сердце в пятницу вечером, когда звонит босс и приказывает разгрести какое-нибудь старое дело.

Собака замолкла, потом раздалось быстрое клацанье ее когтей по паркету. Вслед за ними – быстрые женские шаги. Павел усмехнулся, представив, как Настя спешит по коридору к входной двери, теряя на ходу тапочки, останавливаясь, чтобы снова вернуть их на ноги. Вероятно, к ней кто-то пришел. Странное, волшебное свойство его комнаты – пронзительный дверной звонок в ней совсем не слышен.

Последние пару месяцев Настя привечала длинноволосого юнца. Он появлялся в любое время, приходил с пустыми руками, разве только несколько кассет могли высыпаться из его карманов. Глаза у него были голубые и веселые, как мартовские лужи. А голос хриплый, ломающийся, когда он пытался произнести какие-нибудь незамысловатые нежные слова. Из-за этого он был скуп на нежности, и когда он хотел назвать Настю «кошечкой», выходило у него все равно «кошка!». Павел лишь несколько раз встретил его на лестнице, и всякий раз парень взбегал по ступенькам впереди него, и звонил в дверь, нетерпеливо топоча ногами. Павел поднимался медленнее, смотрел в тощую спину, и тихо ненавидел новое увлечение соседки. А один раз он нашел длинный черный волос в ванне, и злобно, но опять же негромко, выругался.

Это была не ревность. Ревности быть не могло, как не может взрослый человек ревновать свои детсадовские игрушки к другим – новым детям. Это была злость человека, неспособного смириться с грязью в доме. Злость на обстоятельства, вычеркнувшие из бытия уборщиков грязи. В своем доме он бы этого не потерпел. В своем доме было бы иное бытие.

Двое прошли по коридору обратно. К женским шагам теперь присоединились полу-мужские полудетские шаги гостя. Судя по топоту, собака вертелась возле них, наверное, подпрыгивала, становясь на задние ноги, выпрашивая ласку. На миг все стихло – как раз возле двери в комнату Павла.

– Смотри, какое наглое животное! – раздался голос Насти.

– Да ладно! Брось тряпку, – проговорил гость.

– Вероятно, он даже показал, где именно эту тряпку взять, так как Настя испуганно зашипела:

– Да ты что! Повесь обратно.

– Поздно, – заявил гость, и шаги снова возникли и затихли.

Гулко ударилась о косяк дверь в комнату Насти. А через минуту сквозь стену донесся скрежет и рев, которые последнее увлечение Насти называло музыкой. Как раз эти безумные повороты и скачки вкуса, похожие на подпрыгивания камня, катящегося вниз по склону горы, и привели к отвращению, которое Павел стал испытывать к Насте после почти года их близости. Ее жизнь могла стать безупречной иллюстрацией к трактату о том, как зарождающийся капитализм растлевает слабые души. Или к тому, как биологическая эволюция трансформируется в эволюцию социальную. Что приходит на смену человеческим индивидуумам? Множества сгустков живой плоти, ощерившиеся не выдернутыми иглами и шприцами?

Через дверь в коридор снова донеслись звуки шагов. На этот раз шарканье Валентина Петровича. Вероятно, он брел из кухни, как обычно, неся перед собой блюдце со стаканом чая в серебряном подстаканнике. На подстаканнике была выгравирована поздравительная надпись от бывших коллег.

Шарканье стихло. К счастью, гость Насти тоже образумился и убавил громкость своей музыки. И в установившейся приятной тишине даже скрип кожи на кресле, когда Павел потянулся за пультом управления телевизором, показался громким. И совсем уж нестерпимым оказался стук в дверь, которая вдруг распахнулась, как рубаха от сильного ветра, и ударилась ручкой о стену.

На пороге стоял Валентин Петрович. Похоже, сегодня был как раз тот день, когда он позволял себе сто грамм. Но по его лицу, на котором губы застыли в злой и наглой ухмылке, а глаза над ними блестели, как два фонаря, пробивающиеся сквозь мокрый снег, было понятно, что «принял» он больше. Павел быстро поднялся и встал перед ним, предчувствуя безнадежно испорченный вечер.

Лицо старика неожиданно преобразилось. Он вытянул губы, как будто хотел по-собачьи завыть, и жалобно произнес.

– Ты посмотри, что они творят