Апокалипсис

Мартин Джордж Р.Р.

Я не донесла вилку до рта.

— Но ведь это так глупо.

— Тебе не понять. Все так делали. Это был способ путешествовать из одного места в другое. Твои дедушка с бабушкой часто летали, и мы с твоим отцом — тоже.

— Вы летали на самолете?

— Даже ты. — Она улыбнулась. — Вот видишь, ты так многого не знаешь, подружка. Мир прежде был безопасным, и потом, в один день, перестал быть таким. А те люди, — она показала в окно кухни прямо в сторону дома Рихтеров, но я знала, что она не их имеет в виду, — начали все это.

— Но они — всего лишь два ребенка.

— Ну конечно, не совсем они, но я говорю

о той стране, откуда они родом. Вот почему я хочу, чтобы ты была осторожной. Кто их знает, чем они тут занимаются. Так что пусть малыш Бобби и его дедуля-радикал и говорят, что все мы склонны к предубеждениям, но кто сейчас вообще рассуждает на эту тему? — Она подошла к обеденному столу, выдвинула стул и села напротив меня. — Хочу, чтобы ты поняла — невозможно распознать зло. Поэтому просто держись от них в стороне. Обещай мне.

Зло. Трудно понять. Я кивнула.

— Ну вот и хорошо. — Она отодвинула назад стул, встала, сгребла с подоконника пачку сигарет. — Проследи, чтобы не оставалось крошек. Наступает сезон муравьев.

Из окна кухни было видно, как мать сидит на столике в беседке, серая струйка дыма поднималась от нее по спирали. Я очистила свои тарелки, загрузила посудомоечную машину, протерла стол и вышла на крыльцо, чтобы посидеть на ступеньках и поразмышлять о мире, который я совсем не знала. Дом на вершине холма сиял в ярких лучах солнца. Выбитые окна были закрыты каким-то пластиком, который поглощал свет.

Той ночью над Дубовой Рощей пролетел самолет. Я проснулась и сразу же надела на голову каску. Мать визжала в своей комнате, слишком напуганная, чтобы что-то предпринять. У меня руки не тряслись так, как у нее, и я не визжала, лежа в своей кровати. Я просто надела каску и слушала, как он пролетел. Не мы. Не наш городок. Не сегодня. Я так и заснула в каске и, проснувшись утром, обнаружила, что следы от нее отпечатались на моих щеках.

Теперь, когда приближается лето, я считаю недели, когда цветут яблони и сирень, когда тюльпаны и нарциссы стоят распустившись, прежде чем поникнуть в летнюю жару, — как же это похоже на время нашей наивности, на наше пробуждение в этот мир со всей его раскаленной яростью, прежде чем мы, поддавшись унынию, превратились в нас нынешних.

— Видела бы ты мир в те времена, — говорит мне отец, когда я навещаю его в доме для престарелых.

Мы так часто слышали эти слова, что они перестали что-либо означать. Все эти пирожные, деньги, бесконечный перечень всего и вся.

— Раньше у нас дома могло быть до шести разных каш одновременно, — он поучительно поднимает палец, — уже с сахаром, можешь себе представить? Они иногда даже портились. Мы их выбрасывали. А еще самолеты. Раньше их полно было в небе. Честное слово. Люди путешествовали на них, целыми семьями. И ничего страшного, если кто-нибудь переезжал в другое место. Черт побери, можно было просто сесть на самолет и навестить его.

Когда он так говорит, когда любой из них говорит так, кажется, что они сами недоумевают и не могут понять, как же все произошло. Он качает головой, он вздыхает.

Мы были так счастливы.

Каждый раз, когда я слышу о тех временах, я вспоминаю весенние цветы, детский смех, звон колокольчиков и цокот копыт. Дым.

Бобби сидит на тележке, держа поводья, по одной хорошенькой смуглой девочке с обеих сторон. Они все утро ездят туда-сюда по дороге, смеются и плачут, их прозрачные шарфики развеваются за ними, как разноцветные радуги.

Флаги вяло свисают с флагштоков и балконов. Бабочки порхают в садах, перелетая с места на место. Близнецы Уайтхол играют на заднем дворе, и скрип их несмазанных качелей разносится по всей округе. Миссис Ренкуот взяла выходной, чтобы отвести несколько детей на прогулку в парк. Меня не пригласили, возможно, потому, что я терпеть не могу Бекки Ренкуот и говорила ей об этом не одни раз в течение всего учебного года, при этом дергала ее за волосы — они струились белым золотом, таким ярким, что меня так и подмывало их дернуть. У Ральфа Паттерсона — день рождения, и большинство малышей празднуют его вместе с ним и его папой в парке развлечений «Пещера Снеговика», где они могут делать все, что делали раньше дети, когда снег был не опасен, — например, кататься на санках и лепить снеговиков. Лина Бридсор и Кэрол Мин-стрит пошли в торговый центр со своей приходящей няней — ее приятель работает в кинотеатре и может провести их тайком в зал, чтобы они смотрели кино весь день напролет. Городок пуст, если не считать маленьких близнецов Уайтхол, Трины Нидлз, которая сосет свой большой палец и читает книжку, сидя на качелях на веранде, и Бобби, который катается по улице с девочками Манменсвитцендер и их козами. Я сижу на ступеньках крыльца, ковыряю подсохшие болячки на коленках, но Бобби разговаривает только с ними, причем таким тихим голосом, что мне ничего не слышно. В конце концов я встаю и преграждаю им путь. Козы и тележка резко останавливаются, колокольчики продолжают звенеть, и Бобби говорит:

— В чем дело, Вейерс?

У него такие синие глаза — я только недавно это обнаружила, — невозможно смотреть в них дольше тридцати секунд, они будто обжигают меня. Вместо этого я смотрю на девочек — они обе смеются, даже та, что плачет.

— Что с тобой? — говорю я.

Ее темные глаза расширяются, молочные белки вокруг зрачка округляются. Она смотрит на Бобби. Блестки ее шарфика переливаются на солнце.

— Господи ты боже мой, Вейерс, о чем это ты?

— Я просто хочу знать, — говорю я, все еще глядя на нее, — почему она плачет все время, может, это болезнь какая-то или что?

— О, ради бога. — Головы козочек отодвигаются назад, и колокольчики звякают. Бобби тянет на себя поводья. Козы пятятся, громко переступая копытами, колеса дребезжат, но я по-прежнему стою у них на пути. — А с тобой что?

— Но это ведь очень даже разумный вопрос! — кричу я на его тень от яркого света. — Я просто хочу знать, что с ней.

— Не твое дело! — кричит он в ответ, одновременно девочка — та, что поменьше, — что-то говорит.

— Что? — обращаюсь я к ней.

— Это все из-за войны и всех страданий.

Бобби удерживает коз ровно. Вторая девочка хватает его за руку. Она улыбается мне, но продолжает обливаться слезами.

— Ну и что? С ней что-то случилось?

— Просто она такая. Всегда плачет.

— Это же глупо.

— О, ради бога, Вейерс!

— Нельзя же плакать все время, так же невозможно жить.

Бобби, правя козами и тележкой, пытается меня объехать. Младшая девочка оборачивается и смотрит не отрываясь и уже на расстоянии машет мне рукой, но я отворачиваюсь, не помахав в ответ.