Аптекарь
Шрифт:
– Есть, – сказал Михаил Никифорович. – Некоторые…
– В квартире-то, – осторожно начал я, – ты, надеюсь, теперь живешь один?.. Или?..
– Или! – нахмурился Михаил Никифорович.
– Сигаретой ты меня не угостишь?
– Разве ты куришь? – удивился Михаил Никифорович.
– Не курю. А вот сейчас захотел.
– Я бросил, – сказал Михаил Никифорович.
– А дядя Валя не бросил случайно?
– И дядя Валя бросил.
– А Каштанов?
– И он… Вроде бы…
– Что же она меня-то курящим посчитала? – сказал я. – Ведь ошиблась.
Об изменениях в жизни Михаила Никифоровича спросить я постеснялся, да и приятны ли были ему эти изменения, доставили бы ему радость напоминания о них?
– Еще закурим, – произнес Михаил Никифорович, но с неким отчаянием.
Помолчали.
– А дядю Валю ты давно не видал? – спросил я.
– Он здесь. Только на улице. В загоне. И Каштанов там.
– Ты здесь давно не был?
– Давно… Вот сегодня взял и поехал…
– Я вижу, – сказал я, – ты будто бы из пустыни выбрался… А может, в ней что-нибудь ослабло?
Михаил Никифорович пошел за пивом, принес и пачку сигарет.
– Будешь? – спросил Михаил Никифорович.
– Нет, – сказал я и удивился себе. Опять вдруг я ощутил, что никогда не курил и никогда не хотел курить.
– А я посмолю, – сказал Михаил Никифорович, сказал с вызовом, но при этом нервно оглянулся, будто кто-то строгий и бдительный стоял за его спиной. По залу бродил местный смотритель в белом халате, но явно не его имел в виду Михаил Никифорович. – Да курить-то здесь нельзя… рубль еще потребуют… – пробормотал Михаил Никифорович, но, видно, ему стало стыдно своей нерешительности, он зажег сигарету и затянулся.
И через минуту его сигарета не погасла.
– Ослабло, – сказал я.
Из двора-загона, называемого, впрочем, в отличие от Греческого зала, где стояли мы, Летним садом, за креветками явился дядя Валя.
– А вот Михаил Никифорович закурил, – сообщил я дяде Вале.
– Но беда-то ведь небольшая, а? – сказал дядя Валя.
– Вы не пробовали?
– Ну, – кивнул дядя Валя. – Закурил минут пять назад. И Каштанов.
– Точно в ней что-то ослабло, – сказал я уже уверенно.
– А если ее придушить? – задумался дядя Валя. – Эту гадину.
– Как придушить?
– Напрочь. Каким-нибудь шнуром. Или полотенцем.
– Вы же были намерены ее удочерить?!
– И дочку такую придушить не жалко.
– Вам-то что она сделала плохого?
– Может, одно хорошее и делает, – сказал дядя Валя. – Оттого и надо ее придушить. Или переехать автомобилем.
– Вы же никого не давили! Это Коля Лапшин давит всех!
– Вот его и нанять, – сказал дядя Валя.
Пришел из Летнего сада и Игорь Борисович Каштанов. Поздоровался со мной.
– И Игорь Борисович хотел бы ее придушить? – заинтересовался я.
– Нет, – сказал Игорь Борисович. – Она – женщина. И красивая. А вы не джентльмены.
Игорь Борисович был в свежей серой тройке, являвшейся мне недавно в мечтаниях, вид имел человека здорового, разумного, готового к государственным делам. Впрочем, к государственным делам, казалось, были готовы и дядя Валя и Михаил Никифорович. Что им-то пришлось перенести, подумал я, коли на меня из-за моих четырех копеек выпало столько улучшений!
– Значит, вы, Игорь Борисович, довольны? – спросил я. – А как ваша семейная жизнь? И молодая жена Нагима?
– Я опять холостой, – резко сказал Каштанов.
Я хотел было просить извинения за свой бестактный вопрос, но дядя Валя не дал открыть мне рта, а сообщил как бы из сочувствия к Игорю Борисовичу, что неделю назад на дом к нему прискакали три брата Нагимы в бешметах, в папахах и с кинжалами, три всадника из Кабарды, завернули Нагиму в ковер или в ковровую дорожку и увезли ее под Нальчик, в предгорья Кавказа, заросшие буком и грабом, славные своим целительным воздухом и видом на Эльбрус, а Игорь Борисович, чтобы не испортить братьям впечатление от столицы, был вынужден провести час в ванной, запертой им на крючок.
– Все было не так! – обиженно сказал Каштанов. – Не совсем так!
– Однако увезли, – сказал дядя Валя. – Но беда-то ведь небольшая, а?
– Вы, дядя Валя, – губы Каштанова сжались и утончились, – лучше расскажите, за что ваши коллеги, шоферня, вам стекла побили в автобусе.
– Ладно, хватит, – помрачнел дядя Валя. – Они уже извинились, когда я им все рассказал. Они меня уважают. Несмотря ни на что…
– Михаил Никифорович, – сказал я, стараясь увести разговор на иные тропы, – ты сегодня в аптеку не пойдешь? Выходной?
– Я не хожу в аптеку, – сказал Михаил Никифорович. – То есть захожу туда. Но не на работу.
– Куда же ты ходишь на работу?
– Теперь никуда. Третий день на инвалидности.
– Ты что, Миша! – удивился я.
Удивились и Каштанов с дядей Валей.
А Михаил Никифорович показал нам бумажку, видно временную, с заключением врачей, посчитавших, что он, Михаил Никифорович Стрельцов, страдает токсическим гепатитом, а потому должен пребывать инвалидом второй группы.
– С такой дрянью, – сказал дядя Валя, – тебе и пиво нельзя пить.
– Нельзя, – согласился Михаил Никифорович и поднял кружку. – Но беда-то ведь, дядя Валя, небольшая, а?
Оказывается, однажды в цехе химического завода, где с конца мая трудился Михаил Никифорович, произошла утечка четыреххлористого углерода, вечером Михаила Никифоровича стало рвать, температура пошла под сорок, «скорая» отвезла Михаила Никифоровича к Склифосовскому в реанимацию. В Склифосовском, уже в общей палате, Михаил Никифорович пролежал десять дней. Теперь ездит туда, наблюдается, и вот три дня назад его одарили представленной нам бумажкой. Михаил Никифорович полагал, что ему удастся упросить лекарей сменить группу на профессиональное заболевание.