Аракчеевский сынок
Шрифт:
– И-сто-ри-я-с!
Каждый раз, что раздавался стук экипажа, оба подымали головы и глядели в окно.
Наконец, раздался стук колес ближе к окошкам и оба офицера вскочили. Это был Шумский. Оба быстро вышли в переднюю.
– Не палил! Не палил! Слава тебе, Господи! – произнес капитан. – Кабы палил, домой бы не приехал.
Васька, который сидел, вероятно, тоже начеку, отворил дверь, прежде чем Шумский успел позвонить.
Когда молодой человек вошел в прихожую, оба приятеля, собиравшиеся спросить что-нибудь, не вымолвили
Шумский двинулся мимо них в комнату, как если бы не замечал их. Они пошли за ним.
Шумский на вид совершенно спокойно и обыкновенно расстегнул сюртук и сбросил его с себя на стул. Оба офицера заметили, что пистолета в сюртуке нет.
– Убил, что ли? – проговорил Квашнин совершенно дрожащим голосом.
Шумский взглянул на приятеля совершенно бессмысленными глазами и стал что-то искать в горнице. Он бродил по комнате, как пьяный или сонный. Нечаянно, будто ощупью, задвигал он руками по подставке, где были всегда трубки с набитым табаком, взял одну из них и стал опять стеклянными глазами водить вокруг себя.
Квашнин зажег спичку. Шумский протянул к нему конец трубки, как делал это всегда с Васькой. Затем, раскурив, он стал двигаться по комнате.
Оба офицера были столько же смущены и встревожены, стоя истуканами среди горницы, на сколько Шумский казался естественно и просто спокойным.
Однако, капитан Ханенко уже думал: «Не свихнулся ли он? Больно чуден!»
Он взглянул Квашнину в глаза, и Квашнин будто понял мысль капитана.
– Михаил Андреевич! – подошел он к Шумскому и положил ему руку на плечо. – Сядь.
Шумский поглядел на него и послушно, как ребенок, сел на ближайшее кресло и начал тянуть дым из трубки. И оба приятеля заметили, что он как-то странно тянет дым. Точно будто ребенку дали в руки трубку и заставили его делать нечто, смысл чего он не понимает.
Но затем Шумский вдруг опустил руки, чубук вывалился, и трубка упала на пол. Он задумался. Потом он поднял обе руки и стал тереть себе лоб и виски. Оба офицера сели близ него и тревожно смотрели на него. Несколько раз принимался Шумский тереть лоб, ерошить волосы, потом потянул себя за ворот, оборвал галстук и бросил его на пол.
Квашнин догадался, налил стакан воды и подал ему. Шумский взял и выпил с таким видимым наслаждением, как если бы умирал от жажды. Квашнин, ни слова не говоря, взял стакан, налил еще воды и снова подал, а когда тот опять выпил все до дна, он хотел было взять стакан из опущенной руки, но Шумский не давал. Через мгновение бессознательно он выпустил его из руки. Стакан скользнул, ударился об пол, зазвенел и разбился вдребезги. Шумский сильно вздрогнул и выпрямился на стуле.
Этот звук был особо знакомый звук, и коснулся прямо сердца! Этот звук дребезжащего стекла напомнил что-то. В этом звуке, сразу, как бы в каком-то сиянии, явилась пред его глазами красавица. Это она, Ева! Она, которую он тщательно, с любовью, со страстью, создал вновь цветными карандашами на бумаге.
И тотчас же этот, в звуке возникший, образ девушки, с серебристыми волосами, с чудными глазами, умиротворяюще подействовал на Шумского. Он вздохнул глубоко, поднял глаза, и его друзья сразу увидели перемену во взгляде.
– Михаил Андреевич, что с тобой? – заговорил Квашнин, сразу поняв, что приятель теперь пришел в себя.
Шумский вздохнул, провел рукой по лбу и выговорил:
– Голова тяжела. Вот теперь ничего не помню, чудное дело. Как я сюда попал: будто с неба свалился. Должно быть, сильно хватил он меня.
– Да что было-то? – выговорил Ханенко.
Шумский молчал, вздохнул, но затем, взглянув поочередно на Квашнина и на капитана, выговорил совершенно другим и спокойным голосом:
– Вы меня простите. Я вас буду просить. Вы уезжайте. Я теперь не могу ни о чем говорить. Мне хочется одному побыть, так вот полежать, подумать, покурить.
Шумский улыбнулся, а вместе с тем думал:
«Как я хорошо говорю! Какие слова выходят! Нет, это совсем не я, это он, деревянный человек так хорошо рот разевает».
– Мы тебя оставим, только ты ложись в постель, – услыхал он голос Квашнина.
– Да, да, я сейчас лягу. А вы поезжайте.
– Стало быть, ничего не было? – выговорил Ханенко.
– Ничего, ничего. Совсем ничего.
– Пистолет-то где же?
Шумский улыбнулся странной улыбкой, но добродушной.
– Отняли, – произнес он.
– Как отняли?
– Да.
– Ну, и слава Богу, – махнул рукой Квашнин и подморгнул капитану – бросить разговор.
Офицеры собрались и взялись за свои кивера. Ханенко был даже рад поскорее добраться домой после скверно проведенной ночи и тревожного дня.
Когда капитан уже был в столовой, выходивший за ним Квашнин вернулся назад, подошел к Шумскому и повторил:
– Ложись в постель, а я, пожалуй, в сумерки приеду.
– Да, – вдруг своим обыкновенным голосом отозвался Шумский, – да, Петя, приезжай в сумерки, приезжай, надо: ты мне скажешь – ты добрый, ты меня любишь – ты скажешь, зарезал, или не зарезал.
– Что ты! кого?
– Ты скажешь, ты узнаешь в Петербурге и скажешь, а я не знаю, зарезал он меня или нет, кажется, сдается – да.
– Фу, ты, Господи! – произнес Квашнин как бы себе самому и растопырил руками. Он не знал, что ему делать, уезжать или оставаться.
– Ну, слушай, Михаил Андреевич: часа через два я уже буду здесь, а ты, будь друг, ложись в постель.
– Да, хорошо, – охозвался Шумский.
Квашнин вышел в противоположную дверь, прошел в коридор и крикнул Шваньского. Его не оказалось дома.
– Черт бы его взял! – выговорил Квашнин. – Таскается, когда не нужно. Василий! приглядывай за барином, он что-то не хорош, будто не по себе. Уложи-ка его в постель, а я через часа полтора буду здесь.