Аргентина. Нестор
Шрифт:
– Нет, на четвертый. В одиночку.
Сзади зашевелились.
– Так ведь там, на четвертом…
– Отставить! – поморщился чин. – На четвертом этаже никаких нарушений не происходит. Как и на всех прочих этажах… А вы, господин Белов, сейчас будете ознакомлены с правилами внутреннего распорядка. Извольте их соблюдать, в противном случае последует
Вот и номерком оделили, словно в гардеробе. Александр вдруг подумал, что ведет себя как-то неправильно. Настоящий комиссар должен на его месте… Что? Спеть «Интернационал»? Воззвать к трудящимся всего мира? Потребовать освободить Эрнста Тельмана?
– Вы не записали, что я гражданин СССР.
Чин поводил пальцем по бумаге и внезапно усмехнулся, жестко и зло.
– А некуда, боль-ше-ви-чок!
В семье саму возможность эмиграции отвергали с порога. Когда уехал сосед по лестничной площадке, профессор-химик, отец объяснил на пальцах. Беглецы из СССР никому не нужны, кроме как спецслужбам. Работу хорошему специалисту, допустим, химику найти можно, если знаешь язык, но при первом же кризисе эмигранта первым и уволят. Общаться не с кем, для белогвардейцев они так и останутся чужими. А лет через десять, когда Красная армия дойдет до Бискайского залива, с каждого персонально спросят, причем очень жестко. Мама, став очень серьезной, возразила, напомнив, что спросить могут и здесь, причем не через десять лет, а значительно раньше. Отец лишь пожал плечами. Потом, подумав, рассудил, что проще затеряться в СССР. По линии ВСНХ ему постоянно приходится ездить в командировки, причем в такие места, что иногда и возвращаться не хочется. В Якутии, к примеру, достаточно отъехать полсотни километров от города – и никакой тебе советской власти. На бумаге вроде есть, а на практике ни райкомов, ни даже ОГПУ. А на Чукотке только ленивый не ездит регулярно в Северо-Американские
Маленький Саша этот разговор запомнил. Уже в институте студент отделения романо-германского языкознания тщательно изучил висевшую на стене в комнате общежития географическую карту СССР, прикидывая, куда лучше попроситься при распределении. Места в столице наперечет, а в какой-нибудь Улан-Удэ отпустят без разговоров. Но и там задерживаться не стоит. Как верно заметил осужденный за формализм поэт Василий Луговской: «Широки просторы. Луна. Синь». Есть, есть места, где только Месяц комиссарит, обходя посты. С Месяцем Месяцовичем и поладить можно.
В Минске, в штабе Белорусского военного округа, он сразу же попросился в часть, куда-нибудь подальше. Получилось же не «подальше», а совсем далеко. Но все равно – тюрьма.
Не ушел, комиссар, не ушел!
Теперь хлоркой несло не только от костюма, но и от него самого. Тюремный душ оказался химическим. Как только выжил? Шнурки от ботинок, выданных на заставе вместо форменных сапог, исчезли в глубине бумажного пакета, куда следовало сложить все лишние вещи. Таковых, кроме шнурков, не нашлось. Карманы вывернули и, ничего не обнаружив, отправили дальше по вечному тюремному конвейеру. А вот арестантской робой не наделили, не положено подследственному. И волосы, и без того коротко стриженные, не стали изводить под ноль, потому как арестанту еще суд положен. Не пугать же почтенную публику!
«Руки назад! Пошел!» И – вверх по гулким железным ступеням, при двух надзирателях. В интернате видавшие виды одноклассники титуловали таких «два сбоку». Александр механически перевел на немецкий, но рассудил, что в здешних краях свое тюремное арго. Значит, эти в сером с блестящими пуговицами зовутся не «zwei seite», а как-то позаковыристей.
Конец ознакомительного фрагмента.