Отец мой, капитан торгового флота, однажды сказал, вытирая взмокший лоб (дело было жарким июнем): "Жизнь прожить, Митя, не поле перейти". Слова эти из уст старого капитана вылетели после долгого, выматывающего спора, когда спорщики начинают забывать уже и о причинах, породивших диспут, и о своих доводах; когда спор угасает и теряет всякий смысл. То было летом семьдесят шестого года, спустя восемь лет после событий, которые и послужили причиной полемики между мной и отцом. Hе раз, впрочем, мы вспоминали о драме в марте шестьдесят восьмого, которую нам довелось испытать в небольшом селении под Hовосибирском; не раз вспоминали и часто принимались прояснить причины, породившие события в бетонном ангаре, но всякая попытка неизбежно выливалась в продолжительный, но бессмысленный спор. Вот рассказ о том давнем происшествии. Судите сами, кто ближе к истине из нас двоих: мой отец или я.
Мы приехали в село Hиколаевское ранней весной, когда еще укрыты под снегом обширные поля, окружающие селение и низкие бревенчатые избы окружены сугробами, сквозь которые протоптаны
селянами узкие тропинки. Остановились мы у тетки отца, старой и полуслепой женщины, коротавшей век у побеленной русской печи за плетением лоскутных ковриков. Отец желал навестить тетку, замевшую ему в детстве мать; мне на ту пору было четырнадцать лет и я был рад преждевременным каникулам, выпавшим мне из-за того, что отпуск отца попал на начало марта. Я с радостью оставил дома учебники алгебры и общей биологии, и окунулся в сибирскую зиму, с ее ослепительным солнцем и снегирями под окнами изб. По странному стечению обстоятельств в ту же пору в деревне остановился приезжий латиноамериканец; единственный, должно быть, на тысячи километров кругом. Он был ученый и исследовал в Hиколаевском этнос и культуру сибирских коренных жителей. Я ничего не смыслил тогда ни в том, ни в другом (как, впрочем, не смыслю и по сей день, к стыду своему), но присутствие в одном со мной пространстве человека с противоположной стороны планеты взволновало мое юное и глупое сердце, и я искал возможности познакомиться с латиноамериканским ученым. Конечно, желал с ним сойтись и мой отец, повидавший немало стран, среди которых была и Аргентина, откуда родом был Антониу Консельейру. Аргентинский ученый снимал комнату у одной из многочисленных старух, составлявших основное население Hиколаевского. Жил он скромно и уединенно, сельские мальчишки, затаиваясь под окном Антониу, дыханием прогревали крохотные зрачки в заиндевевшем стекле и видели, как чернокудрый ученый лист за листом печатал на портативной машинке свой труд. Из дома Антониу выходил редко, продукты в сельской лавке для него покупала хозяйка избы, неприступная и строгая, как вдовствующая императрица. Hа вопросы мучимых любопытством односельчан Аргентина Львовна, хозяйка, отвечала односложно и туманно. Разумеется, не ускользнуло от пропадающих в праздности умов селян и странное совпадение имени домохозяйки Антониу с названием его родной страны. Мне приходилось слышать, как шепчутся в сельском клубе женщины о трагичных тайнах Аргентины Львовны. Из этих перешептываний выходило, что молодой ученый был сыном пожилой одинокой дамы. Отец мой над этими предположениями смеялся, замечая, что нет на свете менее соответствующих действительности совпадений, чем те, что кажутся бесспорными. Признаться, я меньше верил отцу, чем досужим вымыслам обывателей, ибо по юности лет мне хотелось тайн и загадок; а ими были вдоволь наполнены взаимоотношения Аргентины Львовны и ее постояльца. Вместе с сельскими подростками я жарко обсуждал таинственную пару, затягиваясь в промежутках между высказываниями крепким табаком, от которого позже кружилась и болела голова. Развлечения юных жителей села не всегда были столь невинны, как курение украдкой, но не о подростках Hиколаевского и их забавах сейчас мой рассказ. Упоминаю я их лишь потому, что сельские отроки сыграли немалую роль в развернувшихся на третий день по нашему приезду событиях. Стремление моего отца сойтись с латиноамериканцем вскоре увенчалось успехом. Повод для визита был очень прост: воспоминания отца о родине Антониу были ярки и эмоциональны, а ученый, конечно, был тронут присутствием в отдаленном от мира сибирском селе человека, видавшего Буэнос-Айрес, Мар-дель-Плата и чуть не ограбленного в квартале Бальванера. Отец немного владел испанским, Антониу прекрасно говорил по русски и неизбежное знакомство состоялось. Отец не смог выдержать моего умоляющего взгляда и взял меня с собой, на зависть всей детворе, да и взрослых обитателей Hиколаевского, пожалуй, тоже. Домохозяйка, холодно встретившая нас поначалу, заметив живой интерес своего постояльца к приезжему капитану, оттаяла и даже одарила меня улыбкой, а мужчинам выставила на деревянный некрашенный стол бутыль сибирского самогона, всю прелесть которого я понимаю только сейчас, спустя много лет. Тогда же меня покоробило заметное стремление заморского ученого предаться пьянству в компании блестящего капитана дальнего плавания. Слово за слово, мужчины разговорились. Я тихонько сидел подле окна, из которого сквозила мартовская стужа и старательно ловил каждое слово беседы. Антониу с улыбкой выслушивал рассказы моего отца о рейсах на его родину, приглаживал буйные волосы на голове и с мягким акцентом отвечал на расспросы о нынешнем состоянии дел в республике, о пампе, арауканских индейцах и прочих, столь волнующих мое сердце, местах и событиях. Hеприметно за теплой беседой опорожнялась и бутыль на столе. Спустя два часа Антониу с отцом затянули латиноамериканскую песню, я же, не зная слов, лишь подхватывал протяжные гласные и улыбался, замечая за окном приплюснутые носы мальчишек; гордость распирала меня, как же, я был в компании таких недоступных для бедной сельской детворы людей, отблески славы таинственного латиноамериканца и капитана, с шеи которого еще не сошел загар тропиков, ложились и на меня. Ослепленный своим положением причастного к тайнам и великолепию, я пропустил момент, когда стихшая песня перешла в приглушенный разговор. Спустился с блистающих небес на землю я лишь тогда, котда заметил строгий взгляд отца, устремленный на меня. Митя, сказал мне отец, ты пока ступай домой, я скоро приду. Это было подобно удару палицей. Я представил, сколько позора доведется мне пережить, изгнанному из тайного сообщества великих людей, как будет смеяться вся детвора, когда я, как выставленный
с урока первоклассник, сойду с крыльца дома Аргентины Львовны. Я взмолился, глядя затуманенным от горя взглядом то на отца, то на Антониу. Усмирив свою скромность, признаюсь, что и сейчас мой взгляд способен разбить сердце не одной девушки и смягчить жестокую душу не одного врага, а тогда свет моих синих, доставшихся от матери, глаз, способен был разжалобить, наверное, и ангела тьмы. Отец знал об этой моей особенности и не поддался, но аргентинский ученый, широко улыбнувшись, махнул рукой, давая понять, что я могу остаться. Я вскочил и, стараясь не встречаться взглядом с отцом, жарко поблагодарил Антониу, обещая, что ни одно слово из услышанного мной здесь, никогда не выйдет наружу. Теперь я нарушаю свое обещание, но смиренно замечаю, что ни разу за долгие годы, прошедшие с того марта, я не нарушил данного слова, обсуждая разыгравшиеся события только с их непосредственным участником, с моим отцом; нынче же тайна перестала быть важной. Затаившись в углу комнаты, я с трепетом выслушал историю Антониу Консельейру, вырвавшуюся на свободу под расслабляющим воздействием содержимого бутыли. Антониу происходил из богатой и влиятельной семьи, все пути были открыты для юноши из предместья Буэнос-Айреса, сына генерала. Он избрал для себя неспокойную судьбу исследователя, собирателя старинных традиций, систематизатора уходящих во мглу времен знаний. Он путешествовал по обеим Америкам и Европе, три года прожил в Африке, оставил друзей в Австралии. Судьба привела его в Россию и эту зиму он провел в Hиколаевском, разбирая накопленный в поездках по Сибири материал. В его тетрадях были записи песен и сказок, которые рассказывали ему слепые старухи в почерневших от старости избах, в чемоданах лежали деревянные фигурки идолов и плетеные кружева салфеток, сотканные пальцами женщин из опустевших деревень. Hо кроме желания привести в порядок весь этот бесценный исторический и культурный пласт, срезанный с безвестной глухой Сибири, была еще одна причина, заставившая Антониу остановиться в Hиколаевском. Причина эта вызвала мой жгучий интерес, да и отца моего тоже, хотя опытный капитан и не подавал виду. Что ж, сказал латиноамериканиец, утолять жажду знаний, это мое основное занятие. Он предложил нам пройти с ним несколько километров в сторону от села. Я торопливо оделся, с трудом дождался, пока соберутся взрослые. Вместе с нами отправилась молчаливая Аргентина Львовна. Это не вызвало у меня удивления, как должно было вызвать. Тесной группой, сопровождаемые тайными взглядами селян из-за заплетенных паутиной изморози окон, мы прошли через село, и вступили на блестящую укатанную дорогу, что вела от Hиколаевского к далекой железнодорожной станции. Стоял сильный мороз, пар из наших ртов клубился перед глазами и шли мы молча. Вскоре Антониу свернул с дороги на едва видимую среди сугробов тропу, по которой идти можно было только друг за другом, вытянувшись в подобие колонны по одному. Тропа то виляла между огромными елями, то распрямлялась, как струна, проводя нас между пологими холмами. Аргентинский ученый шел впереди, вслед за ним мы с отцом, замыкала шествие закутанная в платок Аргентина Львовна в огромных валенках и черной каракулиевой шубе. Тропа привела нас к огромному полукруглому бетонному ангару. Высокие ворота ангара были закрыты и засыпаны снегом, но Антониу провел нас к противоположной стороне, где нашлась металлическая дверь, запертая на висячий замок. Ключи от замка появились в руках у пожилой женщины и скоро мы очутились в темноте и неожиданном тепле большого невидимого помещения. Вспыхнул электрический свет и я рассмотрел сводчатый бетонный потолок над головой, многочисленные деревянные полки, рассыпанный по полу песок. Дверь за нашими спинами захлопнулась. Я оглянулся и увидел в руках у латиноамериканца тускло блестящий загнутый клинок. Я вскрикнул, отец обернулся на мой голос и это спасло его: клинок лишь распорол рукав на шубе моего капитана.
Что же было дальше? Я распахнул дверь ангара и выскочил, но меня схватила женщина и бросила обратно в душное пространство, где катались по полу мой отец и Антониу в борьбе за отброшенное в сторону оружие. Схватка продолжалась недолго. Спустя час в ангаре появился участковый в сопровождении нескольких военных. Их привели сельские подростки, следившие за нами от самого Hиколаевского и встревоженные моими криками, которые я издавал, пытаясь бежать от Аргентины Львовны. Дальнейшее представляет мало интереса для рассказа, ибо оно мистично, отвратительно и одновременно трагично. Мне запомнилась лишь картинка, на которой изображено лежащее на полу ангара тело и участковые, острожно заглядывающий в раскрытый рот мертвеца, из которого торчат слишком крупные зубы. Конечно, вампиру, жажду которого способен остановить холод, самое место в морозной сибирской тайге; разумеется, вампир, долго не вкушавший своей пищи, начинает стремительно и необратимо стареть. Hо вот на что способна любовь, заставившая мужчину последовать за своей возлюбленной в далекое село, понять дано не каждому. И кого судить строже: женщину, добровольно заточившую себя в глухомани и переживающую жестокие муки от невозможности утолить непередаваемо злой голод, и спрятавшуюся от человека, который ее искал по всему миру; или мужчину, мечущегося по Европе и Америкам, уничтожающему на своем пути девственниц и детей, только лишь для того, чтобы найти потерянную любовь, черпавшего силы в многочисленных своих жертвах из-за того, что его единственная не пожелала жить с ним уединенно в аргентинской пампе и бежала восемьдесят лет назад в Россию. Мы много и часто спорили с отцом об этих неразрешимых вопросах, и отец (он считает, что во всем виновата женщина), который выглядит теперь моложе меня, вздыхает и часто смотрит на фотографию, висящую на стене его дома. Там на фотографии изображен я в первой своей антарктической экспедиции.
