Архипелаг Грез (сборник)
Шрифт:
Здесь, у стены, где сходились границы двух стран, где сталкивались политические и экономические разногласия, Дик сильнее всего ощущал незримую близость врага. И если внезапно начнется вторжение, завяжется перестрелка, то лично ему придется принять бой и, может быть, пасть. А с другой стороны, граница незримо привязывала его к врагу: солдат по ту сторону подчиняется таким же приказам и сносит схожие тяготы службы. И так же, как он, свято верит, что защищает родную страну с ее строем, чуждым ему настолько же, насколько чужды были Дику бюргеры с их поборами и запретами.
Дик передернул затвор, ветер
В кармане лежала любимая книга, которую, в нарушение всех инструкций, он взял с собой в дозор. Сам факт, что Дика вновь поставили на дежурство, не означал, что с него сняты все обвинения, а потому он боялся обыска в казарме. В любом случае, после последних событий держать при себе ее роман было тем немногим, что он мог еще сделать во имя Мойлиты. Он ничего не знал о том, что произошло с ней, но был почти уверен, что ничего хорошего. Она говорила посредством символов, Дик был готов превратить символы в действия.
Наконец-то Дик понял, чего от него добивалась Мойлита, и знал, что на практике это неосуществимо.
Он поднял взгляд на огромную стену над собой. Она была сумрачной, совсем не символичной и почти наверняка неприступной. На его стороне границы было много ловушек; скорее всего, их было полно и по ту. Здесь были противопехотные мины, и там они тоже были. Минные поля, растяжки и колючая проволока под напряжением… Стоит только руке показаться над стеной, и тебя накроет шквалом огня из пулеметов с радарным наведением. За те неполные пару лет, что идет война, он слышал бесчисленное множество рассказов о гранатометных дуэлях, случившихся из-за такой малости, как шорох упавшего со стены снежного пласта.
Дик шагал и шагал, вспоминая о Мойлите, порой с оттенком раздражения. Ситуация повторялась. Одно дело – придумывать образы в литературе, другое – ходить вдоль стены на пронизывающем ветру, снося тяготы суровой службы. В «Отрицании» Мойлиты человек мог переменить свою судьбу, подняться на непреодолимую стену и стать поэтом. Дик тоже хотел бы иной судьбы для себя, однако это желание не включало в себя суицидальный прыжок в неизвестность. Так что он тоже способен на свое отрицание.
Потом вспомнился ее голос в зале ратуши. Она написала рассказ, не побоявшись последствий, и сурово за это поплатилась. И опять в нем заговорили совесть и чувство долга, и Дик вновь задумался о том, возможно ли подняться на стену.
Здесь она было довольно высокой, но чуть поодаль располагались возвышенности для стрелков. Иногда ими пользовались.
Вдруг откуда-то донесся шипящий звук, и Дик сразу замер, пригнулся, взял на изготовку ружье и принялся всматриваться во мрак. Откуда-то издалека, из долины, донесся пронзительный тонкий звук, искаженный ветром и расстоянием, отразившийся от усыпанных снегом склонов. Это был гудок, возвестивший прибытие поезда.
Дик с облегчением поднялся – ну хоть что-то родное.
Пошел дальше, передернул затвор. По ту сторону стены кто-то повторил его действие.
А шипение все продолжалось.
Прошел еще час, близилось завершение вахты, как вдруг он заметил фигуру констебля, направлявшуюся к нему по полосе с электроподогревом. Замерзший к тому времени Дик остановился и с нетерпением стал ждать сменщика. Когда фигура приблизилась, стало ясно, что силуэт поднял руки и держит винтовку над головой.
Незнакомец остановился неподалеку и закричал с иностранным акцентом:
– Не надо стреляешь! Я сдаваться! Сдаваться!
Он был молод – пожалуй, ровесник, рукава и штанины униформы были порваны в клочья – он перелез через колючую проволоку. В немом удивлении Дик уставился на него.
Они стояли возле пузатой цистерны, из которой с шипением вытекал газ; этот звук заглушал собой злобный вой ветра.
В высоте над стеной врубился прожектор: под коленом чужака отливало багрянцем – одежда была пропитана кровью. Дик взглянул на солдата, в изумлении застывшего перед ним, и повторил, на этот раз громче:
– Не стреляй. Я сдаюсь.
Рядом стояла цистерна, и сквозь завывания ветра доносилось шипение газа.
Вражеский солдат сказал:
– Вот, винтовка.
Дик сказал:
– Вот – моя.
Они обменялись оружием, и пленный воздел к небу руки.
– Холодно, – пожаловался солдатик. У него заиндевели очки, и в ярком свете прожекторов не разглядеть было его лица.
– Нам туда, – позвал Дик, указывая на сторожку, притулившуюся на некотором удалении. Махнул в ее сторону дулом трофейной винтовки.
– Нам туда, – повторил молодой солдат, кивнув в сторону сторожки.
Они брели кое-как, утопая в снегу, против ветра, и Дик смотрел с завистью и восхищением на обтянутый шапкой затылок врага.
Шлюхи
Наконец я получил долгожданную увольнительную. Оставив войну за спиной, я направлялся в порт на северном побережье материка. Задний карман брюк оттягивало портмоне, набитое крупными купюрами, а впереди ждали пятьдесят дней отпуска по болезни, Это время полагалось мне для реабилитации после мучительных недель в военном госпитале, но по всему выходило, что с выпиской поторопились. Рассудок по-прежнему пребывал под действием отравляющих газов противника, а восприятие действительности было основательно искорежено.
Пока поезд громыхал по унылым безымянным равнинам южного материка, я, кажется, научился различать на вкус музыку боли, привык к пляске разноцветных звуков. Моим единственным желанием было поскорее оказаться на островах.
В ожидании парома на Луис – ближайший остров Архипелага – я пытался, как учили в госпитале, распознать и разложить по полочкам собственные галлюцинации.
Кирпичные дома из местного песчаника благородного бледно-коричневого оттенка, которые между приступами я воспринимал как старинные и прекрасные, в моих синестетических иллюзиях облекались в самые чудовищные образы. Они презрительно хохотали мне в лицо и испускали низкие пульсирующие звуки, сотрясающие грудь, а их стены на ощупь холодили, как удар закаленным клинком в сердце. Рыбацкие лодки в гавани переносились куда легче: они всего лишь издавали еле различимое на слух гудение. Армейское общежитие, где я заночевал, представляло собой скопище всевозможных ароматов. Коридоры смердели угольной пылью, обои благоухали гиацинтом, а одеяло обдавало дурным запахом изо рта.