Шрифт:
Сергей Диковский
Арифметика
Прежде чем выдать Рябченко двустволку и четыре патрона с волчьей дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.
С одной стороны, кажется, лучше сторожа не найти. Хоть к самому Госбанку ставь старика. Батрак... Крючник Самарского затона. Старожил. Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский "фордишко" из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик - слов нет.
С другой стороны - полукалека. На левой руке вместо пятка один палец остался. И тот в полевых
Спорили до сухоты в глотках, пока председатель не вызвал самого кандидата в сторожа. Огромный, как звонница, Рябченко тотчас явился, счищая с рубахи рыжий конский волос. Между делом собирал старик по конюшням вычес на экспорт, - к осени обещали ему отрез на штаны.
Все уставились на рябченковскую култышку с бобылем-мизинцем, а председатель сразу спросил:
– Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не вполне, и по какой причине пальцев нет.
Рябченко покосился на култышку.
– Это - Федор Игнатьича... то есть Федьки Полосухина дело... Арифметике меня обучал.
– Арифметике?
– Ей самой, - равнодушно ответил Рябченко.
– Кто из старожилов, тому это известно. Однако могу объяснить.
Он потеснил сидевших вдоль стенки и, глядя на катанки, рассказал забытую в 1933 году историю полосухинской арифметики.
– Чтобы не соврать, в тысяча девятьсот четырнадцатом году решил я уйти, наконец, от Полосухина. Объявил хозяину о желании, а Федор Игнатьевич возьми да упрись! "Добатрачивай у меня до Покрова, тогда получишь два мешка пшеницы и головки яловочные... Нет - от ворот поворот". Так и не дал. Вот тут и вышла арифметика.
По молодости, второпях решил я свое же заработанное у Полосухина скрасть... Мешок унес, а на втором попался. Навалились на меня втроем, то есть сам Полосухин, сын Григорий и мельник, полосухинский зять.
Навалились, связали. А сам Федор Игнатьевич волосы мне закрутил и спрашивает: "Ну, дружок, арифметику знаешь?" - "Нет, - отвечаю, - не знаю, Федор Игнатьевич".
– "А это, дружок, дело не трудное... Я тебя научу, до старости не забудешь".
Говорит, а сам волокет меня к чурбашку - два года я на нем хворост рубил, - а сыну приказывает (парнишка был рябенький, картавый, лет семнадцати): "Принеси, Гриша, топор, смотри, как воров учить надо".
Я догадываюсь, в чем дело, и начинаю во весь голос просить: "Федор Игнатьевич, прости, не заставь в калеках ходить". Только пролетают слова мои мимо. Кричи не кричи - хутор на отлете.
"Разве я зверь, - отвечает, - не тело, душу жалею... Сколько украл? Два мешка, дважды два - четыре... А пятый палец тебе на развод оставлю, сукин ты сын".
Так и сделал. Я по молодости плачу - и руку и хлеб жалко!.. Потом... подержали мне руку в снегу и открыли ворота... Два мешка - четыре пальца, вот и вся арифметика.
Тут Рябченко зацепил култышкой газету и стал тихонько сыпать махорку.
– Был, конечно, суд, - сказал он после долгой паузы.
– Это, выходит, перед самой войной... Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.
– Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете?
– спросил полевод.
Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда, чтобы прекратить всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил во дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.
Он неловко подпер ложе нелепой култышкой, примостил приклад под бороду и прицелился. Левый глаз его стал суровым и круглым, полоска шеи между кожухом и треухом набрякла темной кровью. Так, натужась, он стоял до тех пор, пока ствол начал делать восьмерки и слеза смягчила напряженный до рези, пристальный глаз.
– Бей!
– закричали нетерпеливые.
Рябченко опустил ружье и костяшками пальцев вытер глаза.
Огонь гулко рванулся из обоих стволов. Картузик подлетел и плюхнулся в лужу.
– Я же констатировал, палец ни при чем. Он семерых убьет. Как мальчик.
Так Рябченко стал сторожем двух амбаров пшеницы, бочки с водой, насоса и пеногона "Вулкан".
Стремительно приближался апрель. Весна мчалась галопом, ломая лед, разбрасывая грязь и лужи. Распутица отрезала колхоз от района. Кони, перевозившие фураж, дымились, как только что окаченные горячей водой. Теплые черные лысины вылезли из-под снега, и бригадиры, увязая по колени в грязи, ходили щупать руками, готова ли почва для сверхраннего сева.
На самом конце села, как избы на курьих ножках, высились подпертые толстыми сваями два дубовых амбара. Рябченко сторожил их только ночами. Под утро его ежедневно сменял парнишка с мелкокалиберкой и старым австрийским тесаком. Приставив лестницу, сторожа осматривали древний замок в виде подковы и сургучные печати. И хотя они сменялись ежедневно, Рябченко каждый раз предупреждал парня, дотрагиваясь култышкой до сургучных пятен:
– Запомни... здесь трещины две - с краю и через середину.
Несколько раз правленцы приходили проверять по ночам Рябченко, подъезжали на санях задворками, подкрадывались из-за кузни, выскакивали из оврага, подходили с хитрецой, просили прикурить, - и каждый раз молчаливый Рябченко, став на дороге, огрызался из овчины. Прикуривать не давал, разговаривать не желал, а члену районной посевпятерки, решившему ночью проверить охрану, едва не всадил в грудь заряд волчьей дроби.
Вечером ли, ночью, на рассвете - всегда можно было увидеть, как медленно движется вокруг амбаров похожий на звонницу Рябченко и масляно светится зажатая под мышкой двустволка... Сторож был в полном порядке.