Арка святой Анны
Шрифт:
— Еще одно объятие, дитя мое, и ступай. Гроза миновала, идет мелкий редкий дождик. Нынче ночью я пребуду с тобою и благословлю тебя, ибо ты добр и силен, как и подобает отростку от доброго древа.
Глава XXII. Заговор и программа
Васко обнял мать, принял ее объятия и ласки и вышел наконец из ведьминой таверны. Небо уже очистилось и было почти ясным. Молодой человек подошел к пристройке, примыкавшей к примитивно и грубо сработанной стене заведения, или, вернее, составлявшей часть оного, ибо в эту пристройку погонщики ставили своих мулов, — Васко вывел оттуда
Вскоре конь и всадник были уже внизу, на берегу реки. Всадник спешился и, держа коня на поводу, без опаски и тревоги завел его на борт первого же попавшегося савейро. Они пересекли черные потоки Доуро, вышли на берег близ Порта-Нобре, и юноша, снова вскочив на коня, устремился к холму, на котором высился собор.
Народ, все еще возбужденный, хоть и мирно настроенный, бродил группами по улицам Кангостас, Баньярия и по улице Медников. Васко, которого простолюдины знали в лицо и любили, несмотря на его близость к епископу, спокойно пробирался среди горожан, снимая берет при встречах с людьми постарше, дружески кивая людям помоложе, всех приветствуя и от всех получая недвусмысленные изъявления благосклонности, почти восторга, на которые низшие классы не скупятся по отношению к тем, кто с ними приветлив и уважителен без фамильярности; тем, кто не заявляет им всем своим видом и обхождением, как наши нынешние демагоги: «Я столь добр и либерален, что снисхожу до вас», — но, скорее, говорит: «Я не живу с вами, ибо мы слишком разнимся по воспитанию и взглядам на жизнь. Но я с вами душою и телом, с вами в деяньях и помыслах, ибо я брат ваш пред богом и Евангелием, пред законами природы и законами разума».
Кроме того, Руй Ваз и Гарсия Ваз вернулись в город раньше нашего студента и даром времени не теряли. Им понадобилось всего несколько часов, чтобы придать смутному и беспокойному возбуждению народа желаемое направление, которое люди приняли охотно и с восторгом.
Во всех народных волнениях всегда есть некий пробел, некое зияние неопределенности, и всякий, кто отличается хладнокровием — даже если не бог весть как ловок — может легко воспользоваться этим, если вовремя сумеет подбросить народу имя, слово, какую-то фразу, которая этот пробел заполнит. И тут не мысль важна, тут требуется символ. При этом обычно нет времени поразмыслить о том, что же, собственно, символ этот воплощает, недосуг рассматривать сию проблему: там видно будет. Берется слово, имя, штандарт или хоть треугольная шляпа,{116} как недавно произошло во Франции, — и вперед.
Правда, потом за каждым остается право оплакивать ошибку, сожалеть о поспешности и устраивать заговор против того, что сотворил собственноручно; но только это и остается.
И все же так было и будет: ибо народ приходит в бурное волнение не из-за чего-то хорошего, что придет в грядущем, но — неизменно — из-за чего-то плохого, что невозможно более переносить в настоящем.
Иными словами: ни один демагог{117} никогда не совершал революции с помощью своих программ, сколько бы статей в них ни содержалось; все революции совершаются по вине тех, кто правит, их вызывает злоупотреблениями и произволом сама власть.
Ведь пугающий рев народного гнева гласит всего лишь одно: «Разрушим». Не подлежащий обжалованию приговор суда народного гласит всегда: «Смерть».
Но кто же будет жить потом — ибо необходимо, чтобы кто-то уцелел, что-то сохранилось — и что будет построено на этих развалинах, ибо в руинах жить нельзя? Тут-то демагог и берется за свое ремесло, и да простит его бог, ибо он редко начинает добром и еще реже кончает им!
Стало быть, как я говорил, оба брата
Гарсия Ваз повторял доверительным тоном со скорбью в очах и сокрушением в голосе нижеследующее:
— Что они еще не знают, каков злодей епископ, какие бесчинства творит, какие новые утеснения замышляет. Что необходимо положить этому конец, да не мешкая. Но что народ нуждается в поддержке и в предводителях, и только один король может ему предоставить и то и другое. Что восстановить справедливость целиком и полностью, пусть жестокую, ибо злодеяния того заслуживают, в состоянии один лишь дон Педро, прозванный и Справедливым, и Жестоким, ибо ему так же легко отправить на виселицу или на костер епископа, как и любого раба или «малато»,{118} коль скоро они того заслужили. И что король сумеет отбиться от Рима, ежели оттуда будут грозить отлучениями да интердиктами.
— Но мы хотим убить епископа собственноручно, — отвечали простолюдины, — он насилует наших дочек и крадет у нас жен. Мы хотим повесить его на кишках Перо Пса, его сводника; а епископом сделаем архидиакона Оливейраского, он святой муж и не будет ни грабить нас, ни отлучать. Пойдемте к Пайо Гутерресу, к нашему архидиакону. Пойдемте к нему!..
— Пайо Гутеррес, — гнул свое смутьян, — святой старец, вы услышите от него только увещевания да проповеди, призывы к миролюбию да милосердию. Но ему не по силам возглавить наши ряды, взять в руки меч и повести нас на Епископский дворец, и овладеть соборными башнями, такими же неприступными, как башни какого-нибудь горного замка. О нет! Нам нужен человек молодой и решительный, приверженец и короля, и народа, но в то же время он должен быть сеньором настолько, насколько требуется это, чтобы возглавить нас, взять хоругвь Богоматери в палате Совета и пойти с нею впереди нас всех. И говоря по правде, поскольку в нашем краю нет дворян,{119} ибо наш городской устав не разрешает им селиться здесь, то есть у нас только один человек, способный на такое дело, и это… это наш студент.
— Какой еще студент?
— Тот, который состоял при епископе, как состоял при нем я, а теперь ненавидит его, как сам я его ненавижу.
— Но кто же это?
— Цвет юношества, перл среди школяров, жених нашей Жертрудиньяс.
— Васко!
— Вот именно.
— Племянник брата Жоана да Аррифаны?
— Он самый.
— Но ведь он состоит при епископе!..
— Он предпочел бы состоять при сатане. Нет, он служит королю, он за короля, друзья мои. И узнайте великую тайну…
Все сгрудились вокруг Гарсии, который возвестил таинственным тоном государственного секретаря, со всею серьезностью сообщающего какую-нибудь чепуху пустоголовой ораве — своему парламентскому большинству:
— Знайте, честные мои друзья, что наш Васко виделся нынче с королем, который тайно пожаловал в Грижо, чтобы переговорить с ним.
— Король в Грижо! — возопили все в один голос.
— Шш-шш, эдак вы все погубите. Да, он там, но тс-с! И больше я вам слова не скажу, коли не поклянетесь хранить тайну.
— Клянемся.
— Хорошо. Теперь никому ни слова.
— Я только жене скажу, а то она…
— А я только куму Бонифасио.
— А я…
— Хорошенький способ хранить тайну и держать слово! Говорят же вам, вы эдак все погубите.
— Верно, верно, нужно хранить тайну. А до каких пор, Гарсия Ваз? Трудно все-таки…
— До нынешней полуночи.
— Ладно, ладно, до полуночи.
— Васко — наш человек, — продолжал народный оратор, — он доставит нам приказы короля; услышанные им из королевских уст. К тому времени, как совсем стемнеет, недолго осталось ждать, — каждый пускай вооружится лучшим оружием, какое у него есть, и мы соберемся здесь, возле арки, и отсюда отправимся в палату Совета за нашим знаменем. Там поговорим о том, что надлежит делать.