Армадэль. Том 2
Шрифт:
Бессознательно, не испытывая ничего, кроме желания задобрить Педгифта, он вынул грязный старый изорванный бумажник и старался дрожащими пальцами раскрыть его на столе.
— Спрячьте ваш бумажник, — сказал Педгифт-старший. — Люди побогаче вас пробовали прибегать к этому аргументу и убедились, что есть стряпчие (не в театре), которых подкупить нельзя. Я не хочу вмешиваться в это дело при теперешних обстоятельствах. Если вы желаете знать почему, я сообщу вам, что мисс Гуильт перестала интересовать меня с того дня, как я перестал быть стряпчим мистера Армадэля. У меня могут быть и другие причины, кроме этой, о которых не считаю нужным упоминать. Причины, приведённой мною, совершенно достаточно. Идите своей дорогой и берите всю ответственность на себя. Вы можете решиться приблизиться к когтям мисс Гуильт и остаться неоцарапанным. Время это покажет. А пока желаю вам всего наилучшего и, признаюсь, к моему стыду, что я до нынешнего дня не знал, какой вы герой.
На этот раз Бэшуд почувствовал жало. Не говоря более ни слова убеждения или просьбы, не сказав даже «прощайте», он пошёл к двери, тихо отворил её и вышел из комнаты.
Страшное выражение его лица и внезапный молчаливый уход не прошли незамеченными для Педгифта-старшего.
— Бэшуд кончит дурно, — сказал стряпчий, собирая свои бумаги и возвращаясь к прерванной работе.
Перемена выражения лица Бэшуда, сделавшегося угрюмым и замкнутым, была так ему несвойственна, что это даже заметили Педгифт-младший и клерки, когда Бэшуд проходил через контору. Привыкнув насмехаться над стариком, они обратили в смешную сторону эту заметную перемену в нём. Безразличный к безжалостным насмешкам, которыми его осыпали со всех сторон, Бэшуд остановился напротив Педгифта-младшего и, внимательно посмотрев ему в лицо, спросил спокойно и вполголоса, как человек, думающий вслух:
— Желал бы я знать, захотите ли вы помочь мне?
— Откройте сейчас же счёт, — сказал Педгифт-младший клеркам, — на имя мистера Бэшуда. Поставьте стул для мистера Бэшуда, а возле скамеечку на случай, если она понадобится ему. Дайте мне атласной бумаги и коробочку стальных перьев записывать дело мистера Бэшуда и тотчас уведомите моего отца, что я оставляю его и сам открываю контору под покровительством мистера Бэшуда. Садитесь, сэр, пожалуйста, садитесь и откровенно выражайте ваши чувства.
По-прежнему оставаясь глухим к насмешкам, предметом которых он стал, Бэшуд ждал, когда шутки Педгифта-младшего истощатся, а потом тихо пошёл.
— Мне следовало знать, — сказал он так же рассеянно, как прежде, — что он весь в отца; он и на моём смертном одре будет насмехаться надо мною.
Бэшуд остановился на минуту у дверей, машинально гладя шляпу рукою, и вышел на улицу.
Яркое солнце ударило ему в глаза, стук проезжающих экипажей испугал его. Он повернул в боковую улицу и закрыл глаза рукой.
«Лучше пойду я домой, — подумал он, — запрусь и буду думать об этом».
Он нанимал квартиру в небольшом доме, в бедном квартале. Он тихо поднялся наверх. Единственная маленькая комнатка, занимаемая им, буквально терзала его, куда бы он ни повернулся, безмолвными воспоминаниями о мисс Гуильт. На камине стояли цветы, которые она дарила ему в разное время, все давно увядшие и все тщательно сохраняемые на постаменте из китайского фарфора, под стеклянным колпаком. На стене висела грубо раскрашенная гравюра, портрет на стекле, потому что в нём что-то напоминало ему лицо мисс Гуильт'. В его нескладной, старой красного дерева шкатулке лежали немногие письма мисс Гуильт, короткие и повелительные, написанные к нему в то время, когда он подсматривал и подслушивал в Торп-Эмброзе, чтобы угодить ей. Повернувшись спиной к своим реликвиям, он уныло сел на диван, заменявший ему постель; над ним висел щегольской голубой галстук, который он купил, потому что она сказала ему, что любит яркие цвета, и который у него не хватило смелости надеть ни разу, хотя он вынимал его каждое утро с намерением надеть. Обычно спокойный в своих поступках, обычно сдержанный в разговоре, он теперь схватил галстук, как будто это было живое существо, которое могло чувствовать, и с ругательством швырнул его в другой конец комнаты.
Время пролетало, и хотя его решимость помешать браку мисс Гуильт не поколебалась, он по-прежнему был далёк от того, чтоб найти способ, который мог бы привести его к цели. Чем более Бэшуд думал об этом, тем мрачнее казались ему перспективы в будущем.
Он опять встал с таким же настроением, как сел, и подошёл к шкапу.
— Я испытываю какую-то лихорадочную жажду, — сказал он. — Может быть, утолить её поможет чашка чаю.
Он раскрыл заварной чайник и отсыпал обычную малую порцию чая не так бережливо, как обычно.
«Даже руки отказывают мне сегодня!» — подумал он, собирая просыпанный чай и бережливо всыпая его в чайник.
В эту прекрасную летнюю погоду огонь был разведён только в кухне. Бэшуд сошёл вниз за кипятком с чайником в руке.
В кухне никого не было, кроме хозяйки. Она принадлежала к числу тех многочисленных английских матрон, путь которых в этом мире был тернист и которые доставляли себе печальное удовольствие, когда им представлялся случай рассматривать исцарапанную и кровоточащую ногу других людей одного материального положения с ними. Её единственный порок был не очень серьёзный — любопытство, и между многими добродетелями, перевешивавшими этот порок, было её необыкновенное уважение к Бэшуду, как к жильцу, который аккуратно платил за квартиру и образ жизни вёл очень тихий, а обращение с нею было вежливое много лет сряду.
— Что вам угодно, сэр? — спросила хозяйка. — Кипятку? Никогда не бывало, чтоб вода кипела именно в это время. Сейчас она вам нужна? И огонь-то не горит порядком! Подождите, я подкину полена два, если вы потерпите. Боже, Боже! Вы извините меня, сэр, если я скажу, что у вас сегодня очень болезненный вид!
Напряжение, испытанное сегодня Бэшудом, начало сказываться. Та отрешённость, которая проявилась на станции, опять появилась на его лице и в разговоре, когда он поставил чайник на кухонный стол и сел.
— У меня неприятности, — сказал он спокойно, — и думаю, что их теперь мне труднее переносить, чем прежде.
— Уж и не говорите! — застонала хозяйка. — Я готова лечь в гроб хоть сейчас. Вы слишком одиноки, сэр. Когда появляются неприятности, сэр, приносит облегчение, хотя и не всегда очень сильное, когда разделишь их с другим. Если бы ваша супруга была теперь жива, какое утешение нашли бы у неё, не правда ли?
Выражение страдания пробежало по лицу Бэшуда. Хозяйка невольно напомнила ему несчастье его супружеской жизни. Он был вынужден удовлетворить её любопытство насчёт своих семейных дел, сказав ей, что он вдовец и что его семейная жизнь сложилась несчастливо, но более он ничего ей не сообщал. Печальную историю, которую Бэшуд рассказал Мидуинтеру о пьянице-жене, закончившей жизнь в доме умалишённых, он не хотел поверять болтливой женщине, которая разнесла бы по всему дому.
— Я всегда говорю моему мужу, сэр, когда он начинает расстраиваться, — продолжала хозяйка, хлопоча около чайника: «Что ты делал бы теперь, Сэм, без меня?» Когда печаль его не проходит (сейчас закипит, мистер Бэшуд), он говорит: «Елисавета, я не могу делать ничего». Когда же огорчение проходит, он говорит: «Попробую сходить в кабак». Ах! У меня ведь есть тоже неприятности! Человек, имеющий взрослых сыновей и дочерей, шатается по кабакам! Я не припомню, сэр, были ли у вас сыновья и дочери. Кажется, вы говорили, что у вас были. Дочери, ведь… ах, да! Они все умерли.