Армагеддон
Шрифт:
— Философ Лосский… философия интуитивизма… — зашелестели во мне страницы.
— А вы читали?.. Франк возражает, он говорит «о единственности и неповторимости»…
Страницы во мне продолжали переворачиваться:
— Нравственное состояние любого, кого ни возьми, бесконечно далеко… Одной жизни недостаточно для перехода в свет… Я говорю о следующих или возможных.
— Человек по природе ленив. Тогда мы все время будем дожидаться следующих жизней или апеллировать к двойникам, — возвестил бородач-материалист с кафедры студентам.
— Признайтесь, вы
— Ох, я жадный! Душа… монада… гусеница… зверь… человек… — это говорил уже Треплев из «Чайки».
В комнату заглянул хозяин, который уже натянул синюю майку на свои великолепные мышцы.
— Жизнь — бред, а мир — балаган, запомните, ребята, — примирительно сказал он. И скрылся.
— Действительно, мир — это театр, где мы затеряны где-то в массовке. А воображаем, что герои, — с иронией и горечью произнес актер, который уже был в своем московском театре, что на улице Чехова. Я даже здание увидел — модерн в виде супницы.
Актер выпрямился, стал как-то значительней, он вышел на подмостки. Внизу и вдаль, за сияющим туманом прожекторов — темные ряды, где сидят крепкие кочаны капусты, гладкие и взлохмаченные, — целое поле зрителей. И поле ждет, чтобы его окучили громкими словами, пропололи горячими чувствами и срезали под корень при общем энтузиазме.
— Высшая Сила играет нами, и весь смысл в самой игре, поскольку результат известен заранее. Рано или поздно спасутся все.
— Или не спасется никто, — посмел пискнуть червячок.
— Но откуда тогда такое движение, такой напор? Кусок мяса — и можно было бы успокоиться на этом. Но все хотят рая! Даже сюда, к «фонарщику», за этим ходят.
— У меня был настоящий рай, — вспомнили обломки меня.
— И теперь вас мучает воспоминание об утраченном, — сказал священник.
— Разве грех стараться его вернуть? — спросил я исповедальную кабинку.
— Но вы-то ищете Еву, не рай, — на меня торжествующе смотрел монах. Он все-таки сыграл свою роль.
После я неоднократно возвращался к нашему разговору в пенале. Может быть, действительно, я ищу свою утраченную Еву, а не рай.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Если подумать, был и другой вариант разговора. Начну снова, с самого начала.
Павел Афансьевич жил на Абельмановской, в старом московском доме, в довольно глубоком полуподвале. Верхняя часть окон верно показывала время суток и погоду, но сами рамы глубоко сидели в каменных карманах, и в квартире было всегда полутемно, как в старых Бутырках. Сие никому не мешало. И стучали сюда условным стуком: бом! бом! бом! — колотили по рваному дерматину в любое время дня и ночи. Павел Афанасьевич был лысоватый, неопределенных лет, лицо хитрым кукишем, и носил прозвище «фонарщик». Сам по-профессии художник-оформитель, когда-то в Суриковском институте он ставил на стол в аудитории волшебный фонарь и показывал студентам диапозитивы. Леонардо, Рембрандт — вот и стал не просто фонарщиком, а Учителем Жизни.
Компания, слипшаяся, как осиный ком, шумно приветствовала меня восторженными и сердитыми возгласами, но веселье
— Где ты был? — осведомился «фонарщик».
— Разве не у тебя в пенале?
— Но у меня ничего серьезного и не было всю неделю. А что, плохо?
— Плохо.
— Значит, ты был в другом месте. Там и спрашивай.
— Если бы я знал, где спрашивать!
— Я и говорю: жизнь — бред…
— А мир — балаган! — подхватила компания.
Вокруг стола, мятая клеенка, литровая бутылка бельгийской водки, стаканы — и никакой закуски. Обычный набор: знакомый художник, полузнакомый художник, незнакомый бородатый — неизвестно кто, несколько миловидных девушек и довольно известный киноактер, как ни странно, я его знал по компании питерских поэтов. Учитель Жизни, обняв тоненькую в кудряшках, ерничал и был, как говорится, в ударе.
Вдруг хозяин скинул с себя розовую футболку и вышел на середину комнаты. Бронзовая лепка мышц в разворот плеч вызвала общий ах. Учитель жизни поиграл желваками мускулов и застыл в позе античной статуи. Раздались дружные аплодисменты. Затем он лег на нечистый коврик, раскинул руки и ноги и объявил:
— Девушки, топчите меня!
Я уже видел этот номер неоднократно.
Здесь я пропущу сцену попирания хозяина девичьими стопами и последовавший затем скандальчик, надеюсь, читатель помнит, и перейду непосредственно к интересующему меня разговору.
Я вышел из комнаты в другую — аппендикс без окон, пенал, как его называли посвященные.
Здесь уже сидел и курил довольно известный актер. Нет, он просто курил MARLBORO lights. Пачка сигарет и блестящая плоская зажигалка лежали рядом на журнальном столике. Надев очки, он просматривал пачку листков на машинке, видимо, свою роль.
— Мир — балаган, как говорит наш Учитель Жизни, — усмехнулся он мне. И на мгновение превратился в «фонарщика».
— Но смотреть одно и то же, хоть бы пластинку сменил, — в тон ему ответил я. Мы поняли друг друга.
Я тоже закурил, хоть делаю это редко. Я ощутил доверие к большим роговым очкам и рассказал ему все. Про Сингапур. Как ведро выплеснул.
— Верю, — сказали роговые очки. — Убедительно.
— В том-то и дело, — протянул я.
— Она там осталась, вас выкинуло, другого слова подобрать не могу, сюда. И дверца захлопнулась. А здесь никто ничего — комар носа не подточит, — полуквадратные очки в раздумье посмотрели на меня.
— Верно изложили.
— Пьеса может получиться — настоящее кино! Пишите, не раздумывая, — произнес решительный герой со светящегося экрана в зал.
— Но правда ли это? Или мне приснилось? Вот что мне жить мешает.
И тут на пиджаке появились узоры, как на кимоно. И японец глянул сквозь очки раскосым взглядом.
— А не все ли равно, явь или сон. Еще древние японцы это знали: снится ли мне желтая бабочка, за которой я гоняюсь с сачком, или желтой бабочке снится сачок, с которым я гоняюсь за нею, — продекламировал он, — это я приблизительно процитировал, не ручаюсь, что верно.