Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое
Шрифт:
– Раньше вы меня хвалили, – вслух сказал он. – Говорили, что могу…
– Раньше было раньше, Иосич. Пьес хороших нет, репетировать нечего, актеры разбегаются по сериалам, они как дети, им вместо игрушек пьесы нужны, а ты что им предлагаешь?! Попки-жопки?
– Ну, почему же… – вяло возразил завлит, – у нас есть русская классика…
– Молчи!.. – худрук поднялся из-за стола, невысокий, крепкий, кряжистый, чуть склоненный вперед будто горбатый – не спеша двинулся по кабинету, мимо подаренных картин на стенах, афиш, каких-то пожелтевших дипломов – остановился за спиной у Осинова, и завлит затылком и плешью ощутил его приблизившееся опаляющее внимание… – Хватит русской классикой прикрываться! Помнишь, как мы с ней обосрались в позапрошлом сезоне?
– Хорошее не забывается, – мрачно кивнул завлит.
– Вот и
– Где же я такое найду?.. – завлит был обескуражен.
– Страна у нас плохая, трудная – знаю, но не настолько, чтоб на всю страну пьесы подходящей не нашлось! Ищи. Ищи, как хлеб ищут. Ты будешь искать, я буду искать, все будут искать. Но спрос с тебя. И ответ – с тебя…
Осинов вдруг ощутил самое страшное мужское ощущение. Бессилие. Как когда-то, когда любимая девушка сказала ему: «еще», ему стало страшно, потому что он знал, еще раз он не сможет. Слова худрука напомнили ему ее слова. Он обмяк. Беспощадное наше время, подумал он. Моя беспомощность, мой конец.
– Честно тебе скажу: я тебя не просто уволю, – продолжал наезд худрук. – Я тебя растопчу, измельчу, превращу в пыль: дуну – разлетишься. Чтоб ни один театр близко к себе не подпустил…
– Понял, – сказал завлит и притих. Мыслей не было, чувств тоже. Жгла боль и несправедливая обида.
– Понял – иди, – сказал худрук, отвернулся и глухо, театрально добавил. – Иди и помни: каждое мое слово – правда. Чистый Шекспир.
Как он встал, как подняли его ноги и довели до двери, завлит не запомнил. Запомнил почему-то одно: как уже, взявшись за бронзовую ручку, задал худруку идиотский вопрос:
– Скажите, Армен Борисович, кто те стихи про игру написал, ну, которые они… про…зяпали?
– Иди, – сказал худрук. – Иди, плохой завлит. Болтаешь много о классике, а классику не знаешь… – Следом за закрывшейся дверью, он опустился в кресло и махнул виски. – Педерасты. Галича не знают. Вот с кем приходится работать, – добавил худрук и от обиды слегка, по-старчески прослезился. – Всех разгоню. Педерастов, предателей и пьяниц – всех по ветру раздую!..
2
Как он оделся и вышел на улицу, завлит не запомнил.
Холодный воздух остудил голову, охладил нервы, но несправедливость и боль все еще выжигали сердце. Он отошел от театра метров на тридцать, плотнее натянул на уши шерстяную финскую шапку-чулок и оглянулся.
Присыпанное снежком, лишенное пристроек и парадного подъезда старое здание театра торчало нелепой загогулиной, окруженной современными постройками. Когда-то здание было кинотеатром, но в новые времена за ненужностью городу и по праву славы оно было передано театру Армена Д. Строение переделали ловко, но, как принято, наполовину, и родовые киночерты наполовину остались в его новом облике. Возник гибрид, который многие называли уродом. «Старье, старье, никому не нужное и тебе не нужное – кинотеатральное старье», – переживая, отметил для себя Осинов. Но именно здесь и сейчас ткнула его тупая игла в сердце, именно здесь и сейчас он смертельно осознал, как бесконечно любит этот театр – с его пылью, кулисами, интригами, завистью, бездарностью, провалами и взлетами. Он еще раз вгляделся в театральные фонари и афиши. «Любите ли вы театр, как люблю его я?..» – шепотом прошептал он себе извечный Белинский вопрос и шепотом себе же ответил, что вопрос не по адресу – он, завлит, любил театр, и жизни своей без театра не мыслил. Он любил артистов, но не любил худрука. Он обожал худрука, предан был ему как пес, но не уважал себя, завлита, за свою работу – он был натурой сложной и в конечном итоге всегда и во всем благородно винил себя.
Однако с пьесой надо было что-то решать. «Пойди туда не знаю куда, принеси то, не знаю, что», – вспомнилась ему старинная русская сказка, которая когда-то забавляла его тем, что не имела решения и подсказок. Но расписываться в поражении и заранее сдаваться ему не хотелось, не таков он был человек. Осинов заглубился в метро, смешался с народом: студентами, курьерами, приезжими, работягами, проститутками, пенсионерами, криминалом и прочими составными частями народа, и, глядя на них, самокритично себе заявил, что, если он уйдет из театра, театру и народу лучше от этого не будет. Да, повторил он себе еще раз под грохот подходившего поезда, так оно и есть.
Однако с пьесой надо было что-то решать. «К кому бы обратиться, с кем посоветоваться, где искать сумасшедший текст? А-а!» – осенило его, он знает к кому обратиться, точно, помочь может только он, его дружок и звезда театра Олег Саустин!.. «Или? Или? – он опять, словно по кругу, вернулся к прежней идее, – может, все-таки уйти? Бросить чудотворного мучителя худрука, театр, пыль, проблемы, зависть, интриги, вздохнуть полной грудью и наладить новую жизнь? Да, уйти!» – утвердился он было на этой последней разумной мысли, двери вагона захлопнулись; поезд понемногу взвыл и умчал Осинова в бездну тоннеля и безвременья.
Но здесь в черной бездне, под стук колес, меж станциями «Университет» и «Проспект Вернадского», среди чужих ног, спин и глаз в голову ему влетела еще одна простая и лихая дилемма. Надо было либо найти пьесу, либо… идея, что посетила его, была так отвратительна и глупа, что он не сразу решился ее сформулировать. «Либо, – еще раз повторил он, словно для разгона и все же решился идею оформить словесно, – как бы сделать так, чтоб… свалить и удалить из театра худрука!» Сформулировал и сам себя испугался. Свалить самого худрука? Великого деда, который когда-то пригласил его, безвестного юношу Осинова, из областного театра Пензы в Москву? Невероятная, нереальная глупость и гадость, достойная неблагодарного идиота, и хорошо бы, чтобы о ней никто никогда не узнал. Или… подумал он и похолодел, а что, если свалить гениального худрука и есть то самое главное его достижение, к которому всегда готовила его жизнь? Подумал так и жутко стало самому, потому что понял, что, наверное, это и есть правда. «Есть оружие более страшное, чем ложь – это правда», – вспомнилось ему к месту великое изречение Талейрана.
Поезд сбавлял ход, приближалась станция. Станция рокового решения, усмехнулся Осинов.
«А что, – понемногу успокоил себя Осинов, – почему бы, собственно, и не свалить? То звездное, то победное время великих премьер давно миновало, кануло в лету, и что теперь? Провалы, попреки, унижения, рота солдат на спектаклях и вечное недовольство! Несправедливо, обидно и горько. Обсер, обсер, обсер. Как будто все дело во мне, а не в том, что изменилось время, и поезд нашей удачи уже ушел… Хватит, дед!» Тебе пора подвинуться на почетный покой, и он, наглый Осинов, знает, как это сделать! Он, Осинов, зав. литературной частью, в его памяти целый мир пьес, он не будет ничего придумывать, для начала он возьмет из пьес что-нибудь самое безобидное, всего лишь организует небольшой слушок, сговор, он пустит по театру легкий компромат, облачко, сплетню, что разрушит со временем любую добрую волю, любое доброе имя, и все это будет вполне в театральной традиции. Чистый Шекспир. Подумал так – тотчас передернуло его от собственной черной подлости, он попытался отогнать от себя идею-наваждение как нелепую, неуклюжую шутку, но идея не исчезала, чем яростнее гнал ее от себя Осинов, тем все прочнее она располагалась в нем, наконец, сообразил он, она поселилась в нем рядом с его собственным злом. А зло, подумал Осинов, изначально и вечно живет в каждом человеке, стоит его только разбудить, подкормить и дать волю. «Вот, оказывается, я каков!» – удивился собственной натуре Осинов, вот на какие подвиги способен! А что, круто! В духе беспощадного и беспомощного времени. Значит, так тому и быть…