Арнольд
Шрифт:
В тот Банк Холидэй Арнольд и его приятель, идя по Данвуд Лэйн, приметили приближавшихся к ним двух девушек, одетых, как одеваются в Банк Холидэй, и в настроении, подобающем этому дню. В момент показной храбрости они подзадоривали друг друга, чтобы отважиться и подойти к этим девушкам, начать разговор. В конце концов отступление стало невозможным и дело кончилось тем, что все четверо вместе отправились обратно в город. Арнольд обнаружил, что разговаривает с одной из них; коричневыми глазами и длинными, завязанными пучком темными волосами, она напоминала цыганку, застенчивая, и, как ему показалось, таинственная. Не без труда он вытянул из нее, кто она и где живет. У нее
По мере того, как жизнь Арнольда превращалась в какое-то подобие счастья или, во всяком случае, во что-то более яркое, чем сумрачные годы детства, перед безучастными наблюдателями начала вырисовываться основная схема развития его личности. Люди, испытавшие в детстве лишения и унижения, почти всегда идут одним из двух путей. Или же они вырастают стеснительными и неуверенными в себе, стремящимися лишь как можно незаметнее проползти по жизни, или же — как реакция — самоуверенными. Арнольд не совсем соответствует этой обычной классификации, поскольку он никогда не был самоуверенным. Жилка юмора и чувство меры защитили его от этой судьбы. С другой стороны, он определенно не был стеснителен. Недостаток подобающего образования, неосведомленность во всем, что выходило за пределы жизни его ближайшего окружения, неяркая внешность — ничто из этого, по отдельности и в целом, как правило, не подавляли в нем готовности принять участие, попытать счастья, ввязаться в какую-нибудь ситуацию и вообще — захватить сцену. У него был природный дар публичных выступлений; иногда в присутствии некоторых он был косноязычен, особенно, если находил их важными или устрашающими; но он никогда не терял дара речи перед толпой.
Если бы у него был иной темперамент и обстоятельства жизни сложились по-другому, он стал бы политиком, одним из тех, кто поднимается к «вершинам», начав с уличных выступлений и ораторства на ящике из-под мыла. Вместо этого перед ним открылся иной путь — религия.
Он был слишком земной, слишком живо откликался на явления этого мира, чтобы принадлежать к категории людей, склонных к религии от природы; хотя, несомненно, у него были потусторонние ощущения и предчувствия. Он был слишком нетерпим к интригам, слишком мало заинтересован во власти, чтобы быть настоящим хищником от политики, хотя несомненно был нетерпим к злу, беспорядку, страданиям. Его стихия была где-то посередине. Возможно, получив соответствующую подготовку, он мог бы стать актером (он и был им на деле, вполне хорош в любительском театре). Одна вещь несомненна: заброшенность, равнодушие, одиночество в период роста на социальном дне и дне семейном в том неуютном маленьком доме оставили в нем неистовую потребность в человеческом внимании. К тому времени, когда ему было около шестнадцати, ему было совершенно ясно — неважно выражал ли он это в тех же самых словах или, вероятнее всего, нет: больше всего он хочет, чтобы люди смотрели на него и слушали его.
Путь к этому пролегает через церковь. В юности Арнольд честолюбиво мечтал стать капитаном Церковной армии [*проповедническая и благотворительная организация англиканской церкви: работает преимущественно среди малоимущих слоев населения]. Когда перед ним открылись перспективы иной карьеры, а молодая жена начала пополнять семью, эта идея была отброшена, но церковь осталась тем каналом, по которому должны были направиться его силы. Он сдал простой экзамен, необходимый для того, чтобы стать мирским церковным чтецом и дающий право вести службу (за исключением благословения) и произносить проповеди. Его обращение к верующим было пламенным и ярким. На него всегда был спрос; многие тяжело работавшие приходские священники, мечтая время от времени отдохнуть в воскресный вечер, чувствовали облегчение от того, что могли положиться на кстати подвернувшегося Арнольда, всегда готового наэлектризовать аудиторию своей проповедью.
Позднее, где-то в середине двадцатых годов, архидиакон города Сток-он-Трент пригласил Арнольда взять на себя заведывание Миссией [*центр евангелистической деятельности с помещением для церковной службы]. Официально это означало: проводить по воскресным вечерам службы с исполнением гимнов англиканской церкви, молитв, проповеди.
Поток прихожан не прекращался пока Арнольд находился на этом посту, но на исходе 7 лет даже его жизненные силы стали иссякать. Потому что руководить Миссией не означало только заполнять воскресное расписание. Эти грубые, невежественные, получавшие низкую зарплату прихожане, нуждались в духовном руководстве и, удивительно, но они приняли Арнольда в роли наставника. Я говорю «удивительно», потому что люди обычно отказываются признать какой-либо авторитет за человеком, который им давно известен. А в случае с Арнольдом они не просто были хорошо знакомы с ним. Он начал жизнь среди них — одного этого уже достаточно, чтобы вызвать реакцию «мы-знаем-его-с-тех-пор-когда.», а тут ещё известно было, как он эту жизнь начал! То место, где он родился — трущобы — находилось примерно в миле от Миссии. Этим людям довелось видеть Арнольда полуголодным, оборванным ребенком; его папашу, волочащим ноги из пивной, и нет сомнения, кое-кто присутствовал при том, как полицейский уводил отца за квартирные долги.
Арнольд появился среди них не только не обладая преимуществами незнакомца из неизвестной среды, который может стать объектом любопытных догадок; он даже не мог похвастаться тем, что происходит из уважаемой в городе семьи. Он начал с самых низов, с наиболее невыгодной позиции, и одной лишь силой личности, энергией, добротой, безграничной обязательностью, приобрел авторитет, авторитет, которым он пользовался, ни разу не уронив, до самых врат смерти. Когда люди в районе умирали — а в те дни это чаще всего происходило у себя дома, а не на больничной койке — посылали за Арнольдом. Все еще молодой, все еще костлявый и невзрачный, но уже известный, уважаемый, тот, кому доверяли, он сидел подолгу у постели умирающего, обмахивая горячечного больного газетой и произнося последние молитвы.
Арнольд никогда не оставлял кафедры проповедника. Слишком глубоко это засело у него в крови: сказать то, что он хотел сказать в контексте религиозного ритуала, посреди песнопений и бормотанья молитв, обращаясь к чему-то, занимающему центральное место в нем самом. С другой стороны, его проповеди обычно имели социальное содержание. Его послание всегда было по мысли просто: отвергни самого себя, поставь на первое место других, прости своих врагов и делай все, считаясь с обществом, в котором ты живешь. Постарев и приобретя авторитет, он распространил свою деятельность на область местной политики, стал членом местного совета и мировым судьей.
Во время Второй мировой войны (в любом случае после 1941 года) когда восхищение Советским Союзом достигло огромных размеров, Арнольд полностью это восхищение разделил. Он неустанно работал в местном отделении общества англо-советской дружбы, в конце концов, очутившись на трибуне массового митинга, проведенного в крупнейшем зале города где-то в сорок втором году. В сравнении с Арнольдом другие выступавшие — а они все были профессиональными политиками — казались беспомощными. Они обращались к собравшимся в добродушно покровительственном тоне или запинались, были снисходительны к себе или же выглядели безответственными подстрекателями; порой и то и другое поочередно. Арнольд говорил коротко, по делу, энергично. Выступление не прошло неоцененным. В течение последующих трех или четырех лет ему несколько раз предлагали выставить свою кандидатуру на выборы в Парламент. Предложение, которое, я прихожу к заключению, было серьезным, исходило от различных членов Парламента, готовых сделать все необходимые приготовления, чтобы дать ему ход; при местной поддержке Арнольд едва ли проиграл бы борьбу за место. Он взвешивал, колебался; и наконец решил мудро — лучше быть первым в деревне, чем последним в городе.
Когда Арнольду предстояло приготовить важную речь, как ту, что привлекла внимание на митинге англосоветской дружбы, он имел привычку (кроме глухой зимней поры) подняться около пяти часов утра, отправиться на машине за город и там в тиши, на свежем воздухе обдумывать свою речь. Сток-он-Трент, даже после тридцати лет роста вширь, по-прежнему небольшой город; в те дни он был еще меньше, и крайне привлекательная сельская местность подступала к нему со всех сторон. Арнольд любил деревню. Он знал широкие вересковые пустоши к северу, тихие молочные фермы к западу и к югу; даже более скучная, совершенно ровная местность, тянущаяся к востоку, по направлению к Дерби и Ноттингему, обладала для него своим обаянием. Всю свою жизнь он был отличный ходок, чувствовавший себя как дома там, где деревья, трава и открытые взору виды.
Арнольд любил сельскую местность, любил людей и суету, любил пикировку в спорах и режиссерскую задачу по увлечению аудитории. Жизнь вызывала у него непрестанный интерес и душевный взлет, — что, конечно же не означает, что он находил ее обязательно приятной. Как у каждого, у него были свои страдания, свои огорчения, свои разочарования. Но, как любой подлинно живой человек, он умел держаться в стороне от пыльного коридора скуки. Если бы я стоял перед необходимостью выбрать для Арнольда одно подходящее слово, я думаю этим словом оказалось бы: отзывчивый.