Аслан и Людмила
Шрифт:
— Поехали. — Тетка голосом диктора центрального телевидения начала вещать: — Перелом — руки, ноги, ребра?
— Руки! — быстро определилась Мила.
— Коклюш, ветрянка, корь?
— Ааа… — Мила лихорадочно соображала. — Корь. Корь. Корь.
— Трусы, часы, очки? — угрожающе спросила тетка.
— Трусы! — Мила давилась от смеха.
— Гинеколог, стоматолог, гаишник?
— Гаишник!
— Ну что, разогрелись? А теперь не думать! Достоевский, Чехов, Тургенев!
— Достоевский! — выпалила Мила, удивляясь сама себе.
— Пушкин, Есенин, Маяковский?!
— Есенин.
— Миронов, Машков, Куценко?!
— Машков. Ну это просто! Сложнее давай! — с азартом выкрикнула она.
— Ленин, Маркс, Энгельс?!
— Маркс!
— Горбачев, Ельцин, Путин?
— Путин.
— Леонтьев, Хиль, Кобзон?!
— Нет! Всем — отказать! — Мила закрыла лицо руками и расхохоталась.
— Это, моя девочка, называется диапазон приемлемости. Когда из трех зол надо выбрать наименьшее, в нем вполне можно найти привлекательные черты. А ты говоришь, проти-ивные… Мне имен твоих кавалеров не надо, но троих-то, думаю, ты вспомнишь. Просто в уме прикинь — Коля, Вася, Петя. И все тебе станет ясно.
Таким ли методом, другим ли, а результат у Милы все время получался один и тот же. Аслан. Но вместо радости оттого, что, как ни считай — все сходится, на душе у нее опять скребли кошки. Одно дело, когда мужчина хочет — и тебе только выбирать. И совсем другое, когда ему все равно. Хотя, может быть, применять теткин метод нужно только к тому, кого на здоровую голову выбирать не стала бы. Не Коля, Вася и Аслан, где ответ однозначно предопределен. А именно Коля, Вася, Петя… Тут задумаешься, это тебе не Маркс с Энгельсом.
Пока она по теткиному совету «прикидывала», на кухню прибежала Машка, двоюродная Милина сестра. Она уже «отбарабанила», как называла занятия по музыке Надя. А уроки делать ей сегодня было нельзя. Окулист закапал в глаза капли. Атропин. Теперь неделю Машке сидеть на уроках и отдыхать. Ни читать, ни писать. Атропин парализует аккомодацию, зрачок широченный и вблизи ничего не видно.
— Будет теперь бездельничать, коза!
Надя прихватила свою Машку за бочок. Та взвизгнула, зашлась смехом и стала защищаться от матери руками.
— Возьми, Манюня, себе чаю с печеньем в комнату. А мы с кузиной твоей еще поболтаем. Давай, давай. — И крикнула уже ей вслед: — И музыку себе включи. Да погромче! — А Миле вполголоса договорила. — Чтоб не слышала, что тут мать за ерунду говорит…
Ерунды хватило еще на час. Когда пошли разговоры интимные, Миле стало еще интересней. Информацию надо было откуда-то черпать. Теперь Надя рассказывала ей про своего нового любовника. Жаловалась, что в любви скупой. А она, Надя, жадная.
— Так он что, так не любит, когда тебе хорошо?
— Нет. Просто он считает, что это ущемляет его мужское достоинство. Раз я его о чем-то прошу. Ну, не прошу даже — подсказываю. Значит, он меня, как мужчина, не удовлетворяет. Я ему говорю — так это ж я тебя прошу, а не соседа Колю. Но он считает, что только немой секс можно считать настоящим. И если в нем мужчина и женщина без лишних слов совпадают — значит, у них все в порядке. — И подытожила оптимистично: — Вот такая, блин, у него непроходимость труб головного мозга!
— Так там, вроде, труб нет.
— Не-е. Трубы там как раз есть, а вот мозга…
Помолчали. Попили чайку.
— Чего там папаша с мамашей?
— У папки вчера интервью брали. Довольный ходит, как слон.
— Знаешь, я вот тоже иногда мечтаю интервью кому-нибудь дать. И если бы у меня брали интервью, я бы не пыталась показаться лучше, чем я есть. Меня бы, например, спросили: «Как вы оцениваете последний роман Тютькина?» И я бы не стыдилась ответить, что я его не читала. Или еще лучше — а кто такой Тютькин? Чем скандальнее интервью — тем лучше. Я бы себя показала. У меня бы все узнали, что такое хари маразматическая личность!
От тетки она ушла в приподнятом настроении. После разговора с Надей все казалось смешным и глупым — умные серьезные мужчины, блондинки в бриллиантах, громадные рекламные щиты. Жизнь была плоской, как поднос, и все печали на нем были нарисованы, а значит, на них можно было не обращать внимание. Не станешь же с подноса есть нарисованное яблоко.
Но к вечеру здоровый пофигизм перестал быть таким рельефным. Опять засосало внутри ожидание.
Зазвонил телефон. Звонил Юра Шамис. Все не то.
И теперь ей казалось, чтобы не сойти с ума, сидя на стуле и качаясь, ожидание это нужно рисовать. Что это может быть самая гениальная картина, которую она создаст. Штамп ожидания — женщина, застывшая у окна. Миле же казалось, что ожидание — не статичное чувство. Если уж это женщина, то, по меньшей мере, бегающая к телефону. Но женщина на этой картине Миле казалась вовсе лишней. В ее представлении ожидание было рисунком абстрактным, постоянно меняющимся калейдоскопом, похожим на кровь под микроскопом. Потому что когда чего-нибудь очень ждешь, каждую минуту придумываешь в уме новую причину того, почему желаемое не становится реальным.
Он появлялся внезапно. Она могла не знать о нем неделю и даже больше. Они никогда не расставались до вторника или до пятницы.
Всегда — навсегда.
И это бессрочное ожидание вымотало ее до предела. Она никак не могла понять, почему же все у них так непросто.
Он звонил, и они встречались немедленно. Она знала, что если договориться на завтра, ничего уже не будет. Он звонил ей именно тогда, когда мог. С ним она никуда не ходила. Они сидели в машине или ехали куда-то по его делам. Иногда отвозил ее на урок в мастерскую. И каждый их разговор пре вращался в баталию.