Ассирийская рукопись
Шрифт:
Я трогаю лыжи. Иду как по шелку. Шуркает камыс [1] легко и скользко.
Вдруг впереди от куста отрывается белый комок и шаром мелькает среди травинок. Я сдергиваю ружье. Не глядя, поднимаю курок.
Хлопает выстрел. С ним паром подымается дым... Попал — лежит!
Я бросаюсь, как зверь. В такие минуты всегда дичаешь. За уши я поднимаю крупного, матерого зайца. Ого! Вот это удача!
Переваливая гору, я задыхаюсь. От долгой и быстрой ходьбы стало жарко. Останавливаюсь передохнуть.
1
Камыс — шкура с ног оленя, которой, мехом наружу, обтягивают скользящую поверхность охотничьих лыж.
В глубокой, как ковш, котловине я делаю привал. Сбиваю с горелого пня боярскую шапку снега, сажусь и вытаскиваю свой альбом.
Немножечко я художник. Я остро люблю краски. Меня настраивает запах терпентина и макового масла. Тогда мне хочется проглядеть насквозь природу и увидеть в ней недоступное для простого глаза. Но это редко — в часы досуга.
Сейчас, в очарованной тишине, шуршит по картону карандаш. Красные серьги висят на кусте калины. Из снега показывается полевой мышонок, перекатывается пушным клубочком. Откуда-то вспархивает на сушину зеленый дятел. Дробно срываются в тишине рассыпающиеся стуки. Вдруг я резко вздрагиваю... Сзади стоит человек. Он точно вырос из-под сугроба.
Человек добродушно смеется. Это охотник-шорец.
— Э-э, знакомый! Василий Семенович!
Его желтое, смуглое лицо все в морщинах. И глаза, как морщинки, — узкие щелочки. На подбородке седой клочок волос... С его древнего и лесного лика на меня глядит Восток...
Я протягиваю папиросу. Он берет охотно. Не снимая лыж, присаживается на корточки.
Василий Семенович — старый и знаменитый медвежатник. У него и сейчас за плечами винтовка на сошках. В граненый ствол ее свободно входит мой палец. Старик одобрительно кивает на зайца.
— Убил? Ха-ха... Хорошо!..
С любопытством Василий Семенович смотрит на мой рисунок. Он остро приглядывается и вдруг громко и довольно хохочет.
— Узнал, Василий Семенович?
— Все, все узнал! Ха-ха! Это — Буринда! Это, с правой руки, Мулук. По левую — Торбалык-Су.
Су — это по-шорски вода. Но... Торбалык?.. Я вскакиваю от осенившей меня мысли.
— Как Торбалык? Приток Буринды?!
Василий Семенович кивает утвердительно:
— Ага! Ага! Старые люди так звали, наши, шорские люди. А русские — Торбалык Теей зовут..
Так вот оно что! Значит, мой план безымянной разведки действительно план Буринды. Какое великолепное открытие!
Арендатор все еще здесь. Я не знаю, как решило поступить начальство. У меня очень много работы, и я забываю о его присутствии. К весне мы должны организовать разведочные операции, и мне нужно учесть потребность в деньгах, инструментах и людях. Кроме
Сейчас я брожу по долине Теи. Берегами ее тянутся плосковерхие горы старых отвалов и бесконечные насыпи когда-то отмытых галек, перемешанных с глиной и песком.
Ребятишки роются в этих грудах и нередко приносят порядочные золотинки.
Мы считаем отвальное золото пустяком, а сметливый арендатор уже подсчитывает барыши. Досадно!
Еще мало у нас заинтересованности в производстве. Подал рабочий в известное время нужный объем земли — и баста, получай паек. А есть там золото или нет — дело десятое, контора пишет, она и знает! Много сейчас на прииске ненормальностей... Мои думы обрывает чей-то оклик:
— Здорово, товарищ техник!
Вот встреча! Это, оказывается, Максаков. С группой старателей он возится у отвала. Берет, вероятно, пробу.
— Здравствуйте, — говорю я и подхожу ближе.
Мороз не шутит, вода ледяная. А Максаков в коротеньком полушубке, расставив толстые ноги, отбивает кайлой породу. С грохотом сыплется она в подставленный лоток. Натуживаясь так, что даже щеки краснеют, арендатор подымает лоток и бежит с ним к ручью.
Невольно хочется посмотреть. Уж очень уверенные у него движения. Я останавливаюсь.
Рукава у него засучены. Породу он перемешивает в поде голыми руками, потом молодецки встряхивает лоток, сбрасывает пустые камни. Полощет долго, опять встряхивает. В лотке остается один черный шлих. Тогда он слегка плескает водицей, шутя наклоняет лоток — шлих разбегается. В лотке блестит золото... Ловко! Прямо как фокусник.
Максаков знает, что здорово вышло, и весело смеется, потирая остуженные пальцы.
— Ну и моете вы! — одобряет его один старатель. Улыбаются и другие.
— Этаким вот, — поднимает Максаков над снегом ладонь, — без порток по приискам бегал. Пора научиться!
Знает он дело. Этого не отнять. И действует, разумеется, на зрителей. Его слушают, и просьбы его уже звучат приказаниями.
Меня трогают за плечо. Отзывают в сторонку. За отвалами дожидается человек. Узнаю его издали. Это тот, что беседовал с инженером, Бахтеев, язвительный спорщик.
Он идет мне навстречу. Без всяких предисловий, пытливо всматриваясь в мои глаза, Бахтеев значительно говорит:
— Вас Иван Григорьевич просил поспешить на прииск... Очень нужное дело.
В словах его слышится доброжелательство.
— Хорошо, сейчас поеду, — тихо отвечаю я.
— Поезжайте! Нужное дело, — повторяет Бахтеев и кивает головой в сторону отвала. — Видали птицу? Совсем как хозяин! Я старый рабочий и должен сказать, — не даром все это!..
Я быстро иду к своей лошади. В голове рой мыслей... Чувствуется, что Бахтеев связан с Иваном Григорьевичем какой-то тайной. А сейчас и меня вплетают в узел. Это трогает и интригует...
Прежде чем я успеваю дойти до лошади, меня догоняет Максаков. Он отводит меня в сторону. Рука его ложится мне на плечо. Он говорит быстро, решительно: