Ассирийская рукопись
Шрифт:
— Отчаливай!..
Подпрыгнула лодка, умылась водой, набежали кругом шумливые разговоры...
— Прощай, наш табор, спасибо тебе! — прощается Тоболяк.
Ночь вверху пустая и снизу ночь — тяжелая, скользкая. Одинаково черны. А промеж — качается берестяная зыбка.
— Плеск-плеск! — сильно работает на корме Тоболяк. Нажимает, гонит.
Упруго подкинуло — в мокрое шлепнула лодка, и опять:
— Плеск-плеск...
Оглянулся Петрович — остров ушел. Хотел посмотреть отблеск костра — и он ушел. Так-то лучше.
— Эй, поддерживай!..
Петрович хватает весло. Ловит такт, считает вслух «левым! правым!» — И, свыкаясь, ровно: раз! два!
Как масло вода, и чугунный блеск у нее откуда-то снизу. Мотнуло. Шумно рыскнуло по борту, окропило лицо.
Строгий окрик:
— Вразрез держи!..
Озлился Петрович:
— Дьявола тут увидишь... — и мстительно вспарывает воду веслом.
— Вре-ешь, доедем, — упрямо смеется Михайла.
Тепло от слов этих, и душа от них крепнет. И сам, в суровую злобу замыкаясь, искренно ненавидит и тьму и волны. К простому себя старался свести: нужно — греби! Зальет — черпай!
Ночь бледнеет, линяет небо. Со свистом картечи над лодкой проносится первый ветер.
—Попутчик! — кричит Тоболяк.
Петровичу жарко. Гнется спиной, как стальной пружиной. Гребет.
Рассвело. Широко бунтуют пузатые горы, зеленые, гладкие. Сторонами взлетают — дают дорогу.
— Смотри, смотри!..
Перед носом бугор вскипает шипящей короной. Дыбом лодка — качелями взносит высоко наверх...
С волны, как с холма, — и кипящая пенными срывами ширь, и неясная лента далекого берега.
И сейчас же, в грохоте, в брызгах, — стремглав, в провал! Глаза смыкаются... Поддало снизу — вынесло.
— Берег! — кричит Петрович.
— Песню! — отзывается Тоболяк.
Из-за острова... на стрежень!Дождь или брызги? Один черт! Все равно...
На простор большой волны!Подходит большая волна.
— Бей! Сволочь!..
Каскадами рушится гребень, кроет лодку молочной пеной. Зеленая муть, потом желтая, потом совсем темно...
Завертелся в холодной черной воронке Петрович — все ниже, все глубже. Забил руками, ногами, и стало опять светлей, и понял, что тонет.
И сразу, будто колпак стеклянный над ним сорвали, вынырнул на волну, на свет, на воздух.
Рядом вверх дном всплывает лодка.
Мертвой хваткой цапнули руки, обняли дно. Держит.
Тогда испуганно догадался, что он один. Задыхаясь в стенах воды, крикнул:
— Миша!.. — И попробовал оглянуться...
Темен Тутэй. Не прочтешь его чувств в раскосых глазах. Молча стоит. Рядом, на мху, врастяжку разлегся Петрович — лепечет неслышно и часто.
В тростниках случайно наехал Тутэй на лодку, на тело.
И тогда бормотал Петрович, и сейчас еще не кончается его долгий, беззвучный лепет.
Но Тутэй все знает. Он много жил и мудр. Видит он, как улыбкой светится заостренное и уже сереющее лицо, и знает, что в трудной дороге сейчас душа человека.
Сейчас восходит она на крутую и гладкую голубую скалу, и раскинется перед нею потом безбрежный песок, и волос, как мост, протянется через огненную реку, и озеро слез, и озеро радостей откроются перед нею.
А в конце дороги будет жилище Кудая, где находят приют утомленные охотники...
Победа
С хребтов Абакана шли ноябрьские тучи, заметали снегом осенние красные поляны.
Толмачов Терентий Иванович был десятником маленького Бурлинского прииска. В этот голодный и беспокойный год прииск часто отрывался от главного стана неожиданными разрухами — отсутствием лошадей или неналаженностыо переправ. Или просто на время забывали об его существовании.
Тогда Терентий Иванович становился смотрителем и единственным начальством.
Сейчас в глухой и таежной долине реки Каменушки совершилось неслыханное для прииска событие — была закончена самодельная гидравлическая установка. Первая попытка механизировать работу!
Там, вверху, где шумел под ветром пихтач, напряженным трудом кучки людей была прокопана четырехкилометровая канава, подводившая воду к обильным золотом берегам Каменушки. Подошла вода из речки Чулыма, протекавшей много выше на таежном плато Бурлинского прииска.
Разница уровней создавала громадный напор. И струя из канавы должна была по трубам ринуться вниз, чтобы весной размывать золотоносную породу.
Затянувши потуже последний болт, Терентий Иванович похлопал озябшими руками и довольно оглянул свое хозяйство.
С крутого заросшего косогора металлическим змеем слезал трубопровод. Начинающаяся метель снежною пылью сыпала в жерла запасных труб, валявшихся как отрезки железных бревен, пудрила свежевзрытую землю, груды щепы и штабели желтых смолистых досок.
Как будто бы сделано все, подготовлено вовремя, до глубоких снегов, до трескучего холода...
Хорошо!
Терентий Иванович благодушно улыбнулся. Скобой поднялась его левая бровь, толстые губы засияли.
Лицо он брил, и от этого голова его казалась маленькой на широких откосах плеч.
И так кругло был налит он своим могучим телом, что ценители силы, глядя на него, удовлетворенно сплевывали через зубы и замечали:
— Свяжись с этим дьяволом только...
— Зашумит по весне наша машина! — подошел к Толмачову остренький старичок, приискатель Нефедов. — Сколько ни бились, а одолели!