Астронавты (худ. В.Калашников, А.Ермолин)
Шрифт:
Не раз мне казалось, что больше выдержать уже нельзя. Тогда я говорил себе: «Ещё пятнадцать шагов, и брошу». А когда они были пройдены, то говорил: «Ещё десять». И так всё время. Переступая через низкий порог, я споткнулся и упал в снег. Меня охватила приятная дремота, и не хотелось вставать. Но тут я услышал над ухом явственный голос: «Он уже умер». Я приподнялся на руках и украдкой, как вор, начал развязывать верёвку, которой Эрик был привязан ко мне. И тогда, услышав, что сердце его бьётся, я встал и пошёл дальше. Что было потом, не помню. Кажется, я ел снег, помню, что-то жгло мне горло ледяным огнём. Вероятно, я был без сознания.
Товарищи, ожидавшие в одиннадцатом лагере нашего возвращения, сами больные, всё же в полдень вышли нас искать и часа в два увидели
Наступило долгое молчание. Я уже ни на кого не смотрел и разговаривал, казалось, с чёрным экраном, с бесконечным пустым пространством, в котором кишели звёзды.
— Когда я очнулся, светило солнце и было тепло. Хотел двинуть ногой, но не мог: она была в гипсе. Под пальцами ощущалось мягкое одеяло. В окно виднелось небо в белых облаках. Кто-то вошёл и, удивлённый тем, что я открыл глаза, остановился на пороге. Я пощупал одеяло и, почувствовав, что оно не исчезло, расплакался.
Я снова замолчал и смог продолжить рассказ лишь после продолжительной паузы.
— Это было через неделю после экспедиции, в первом лагере, в Гангтоке. У меня была сломана нога, — не знаю, как это случилось. И ещё расширение сердца, — левая камера сместилась чуть не подмышку. Я был слаб, так слаб, что едва мог говорить.
На этот раз молчание тянулось так долго, словно я уже кончил. Арсеньев поднял голову и посмотрел мне в глаза.
— Он погиб?
— Да. Умер на другой день после того, как я его принёс. Оказалось, что всё это было ни к чему.
— Неправда! — резко, почти гневно возразил Арсеньев. — И никто не имеет права так говорить, даже вы!
— Вы хотите сказать, что это было геройствам? — возбуждённо спросил я. — Товарищи по экспедиции не раз давали мне понять, что уважение их ко мне возросло после этого случая... А меня это только сердило. Потому что там я его ненавидел. Да, ненавидел! Вам я могу сказать всю правду. Я проклинал его и молился, чтобы он умер, да ещё как молился!..
— Но вы всё же продолжали идти?
Я не ответил.
— В наше время, — произнёс Арсеньев, — нет ни страха, ни нужды, ни тех страшных испытаний, которые угрожали человеку раньше; но нельзя допустить, чтобы под влиянием лёгкой жизни мы пренебрегли тем, что самым существенным образом отличает нас от всех других живых существ. Конечно, различие между человеком и животными состоит в том, что у нас есть разум... что мы пользуемся орудиями... что мы владеем речью, что мы летим к звёздам... Но, кроме этого, есть ещё одна вещь, которая порой помогает нам стать выносливее своего тела, сильнее своих мышц, твёрже своих костей. Это то, что заставляет нас продолжать даже заведомо безнадёжное дело во имя другого человека. Выше этой силы, как ни назови её — упорства или верности своему долгу, нет ничего, ибо наивысшим мерилом для человека является другой человек. Смерть товарища ни на волос не умалила значения вашего поступка. Прозвище, которое вам дали — «человек с Канченджонги», я, ещё не зная вас, произносил всегда с ударением на первом слове, а не на втором, потому что здесь дело не в экзотике экспедиции, а в человеке, а вы оставались им до конца, пилот! О, если бы мы могли всегда, во всех случаях жизни слушаться голоса своей совести!..
Он встал и ударил кулаком по столу.
— А остальное, мой друг... остальное доскажет молчание!..
ЗВЕЗДА ЗЕМЛЯ
Двадцатый день полёта. «Космократор», выключив двигатели, летит, словно новое небесное тело, вокруг Солнца, нагоняя Венеру, фазы которой, изменяющиеся, как у Луны, видны даже невооружённым глазом. Но полёт этот совершенно неощутим. Если не смотреть в телевизор, то можно подумать, что ракета неподвижно лежит на земле. Целыми часами брожу я по центральному коридору, обхожу все галереи и грузовые отсеки и снова возвращаюсь в треугольный коридор, пока меня не спугнёт оттуда ненарушаемая тишина и ровный, всегда одинаковый искусственный дневной свет.
Сегодня в полдень, проходя мимо лаборатории, я услышал смех Арсеньева: он может разбудить и мёртвого. Полагая, что учёные уже кончили свою работу (они сидели в лаборатории с утра), я приоткрыл дверь и услышал, как Арсеньев говорит физику:
— Но это пустяки, коллега! Кистяковский уже доказал, что потенциальный барьер при свободном вращении вокруг углеродной оси, проходящей через углеродные атомы, едва ли составляет для этана две килокалории!
Услышав эти слова, я отпрянул и, пробормотав «простите!», ушёл в кают-компанию.
Там никого не было. Я поглядел на телевизор, направленный в сторону Земли; она ярко блестела, выделяясь среди остальных звёзд величиной и блеском. Чуть повыше над ней круглой белой точкой висела Луна. Я смотрел на них, вероятно, с полчаса, как вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнул. Это был Арсеньев. Некоторое время мы оба стояли молча, потом он произнёс таким тоном, словно спрашивал не меня, а самого себя:
— Ностальгия?..
Земля излучала голубоватый свет. На экране совсем не ощущается глубина пространства. У самой рамки экрана проходила бледно-золотистая полоса Млечного Пути. Астроном, не снимая руки с моего плеча, тихо спросил:
— Так вот... почему вы избегаете нас?
— Избегаю?..
— Ну, конечно. Вот как сейчас, в лаборатории. — Он улыбнулся. — Вы не ходите на наши совещания, хотя Лао Цзу и я вас просили об этом. Как только мы появляемся где-нибудь поблизости, вы встаёте и уходите. Я это уже не раз замечал.
— Я просто не хочу мешать, — живо возразил я. — А что до совещаний... то думал, что в этом нет никакого смысла. Приходить только для того, чтобы присутствовать... Я ведь ничего не могу сказать вам такого, чего бы вы давно уже не знали. Я лётчик, и...
— К чёрту лётчика! — прервал меня Арсеньев, и по блеску его глаз я понял, что он и в самом деле рассердился. — Лётчик и учёные, да? Вы считаете нас каким-то воплощением всяческой премудрости? Книги — формулы математика... — Он сердито засмеялся.
— Не совсем так, — возразил я. — Когда мне было шесть лет, у нас в Пятигорске останавливался однажды известный лётчик, следующий по маршруту Канада — Северный полюс — Австралия. Отец привёз его к нам на машине. Он ужинал у нас, ночевал, а утром полетел дальше. Я помню, как сейчас... Он сидел напротив меня и пил чай по-русски, из блюдечка, потому что чай у моей матери был очень крепкий и горячий... прихлёбывал понемногу и не говорил ничего, а я не мог оторвать от него глаз. С чем бы это сравнить?.. Быть может, вот так же наблюдает астроном затмение солнца, какое случается только раз в тысячу лет... Я старался постичь его тайну. С нами сидел плотный, спокойный мужчина средних лет... Двигался, как все, ел, как все, благодарил, когда ему пододвигали тарелку... Но всё это не казалось мне настоящей его жизнью. Настоящим был многочасовой полёт вокруг света, одиночество в ракетной кабине, тучи внизу, а над головой звёзды. Когда он сидел у нас за столом, ел и пил, мне казалось, что он, каждую минуту может улететь или испариться... потому что это был гость из иного мира. И то, что я мог видеть, как он улыбается... что у него золотой зуб... всё это не имело для меня никакого значения, всё это было ненастоящее, а настоящее, казалось мне, увидеть нельзя. Я передаю вам, как умею, мысли шестилетнего мальчика. А теперь возвращаюсь к нашему разговору. Наука для меня тоже область, совершенно отличная от всех других. Вы, учёные, пребываете постоянно в мире науки, а когда вы находитесь с кем-нибудь из нас, непосвящённых, это значит, что вы на миг покинули свой мир. Но я знаю, что вы каждый миг можете туда вернуться. Он с вами всегда, это ваш мир, в то время как...