Астронавты в лохмотьях
Шрифт:
Прад заранее знал, что вся армия будет в деле и больших сил он собрать не сможет, поэтому предпочел выжидать. Птертовая чума, голод, быстрое разрушение общественного порядка выдвинули свои аргументы, и – несмотря на проклятие церкви – реестр добровольных эмигрантов начал разбухать. Но все-таки колкорронцы считали такой выход слишком радикальным, и консервативное население было убеждено, что любые лишения и опасности на Мире лучше, чем неизбежная гибель в чуждой голубой бесконечности неба.
Затем пришло сообщение, что небесный корабль ЭЭНК прошел более половины пути до Верхнего Мира и вернулся невредимым. После этого все оставшиеся места в эмиграционном
В этой обстановке Лейн доказывал, что испытательный полет достиг цели, поскольку он удачно выполнил переворот и прошел среднюю точку. Спуск на Верхний Мир должен оказаться делом спокойным и предсказуемым; а Завотл представил вполне хорошие рисунки центрального континента, который наблюдал в бинокль. Из них следовало, что на континенте мало гор и других особенностей рельефа, могущих помешать безопасной посадке.
Даже члена команды потеряли при обстоятельствах, послуживших ценным уроком: в условиях невесомости нельзя стряпать.
Лейн заключил, что командира корабля следует поздравить – он хорошо справился со своей уникально сложной миссией, а само переселение надо начинать в ближайшее время.
Мнение Лейна приняли.
Первая эскадрилья, в основном со строительными рабочими и солдатами, должна была отправиться 80-го числа 2630 года.
До него оставалось всего шесть дней, и, пока синерог Лейна выбирал путь к пещере вверх по склону, ученый думал, что удивительно вяло реагирует на перспективу полета. Если все пойдет по плану, они с Джесаллой полетят на корабле десятой эскадрильи, которая – с учетом плохой погоды и действий птерты – должна покинуть планету через каких-то двадцать дней. Почему же его так мало трогает близость предстоящего путешествия, величайшего события в жизни, потрясающих перспектив, открывающихся перед нацией, самого дерзкого предприятия в истории человечества?
Может, он настолько робок, что боится даже думать о нем? Или все увеличивающаяся трещина в отношениях с Джесаллой – не признанная, но постоянно присутствующая, – лишает его эмоциональной и духовной опоры? Или это у него, всегда гордившегося своим интеллектом, просто не хватает воображения?
Синерог обошел уступ, и Лейн увидел пещеру. Поток вопросов и сомнений отодвинулся в сторону. Довольный передышкой ученый спешился и подождал солдат. Капельки пота покрывали лица охранников, скрытые кожаными шлемами. Солдаты беспокойно озирали дикое место.
– Подождете меня здесь, – сказал Лейн дородному сержанту. – Где вы разместите наблюдателей?
Лучи солнца падали почти отвесно, обводя пылающим ободком диск Верхнего Мира; сержант заслонил глаза.
– На вершине холма, сэр. Отсюда им будет видно пять-шесть других наблюдательных постов.
– Хорошо. Я иду в пещеру и не хочу, чтобы меня беспокоили. Зовите меня только при птертовой тревоге.
– Да, сэр.
Пока сержант спешивался и размещал людей, Лейн открыл навьюченные на синерога корзины и достал четыре масляных фонаря. Он зажег фитили линзой, поднял фонари за стеклянные шнуры и внес в пещеру. Вход был низким и узким – не шире одностворчатой двери. На мгновение воздух показался даже теплее, чем снаружи, затем Лейн шагнул в прохладный сумрак, а стены расступились и образовали просторное помещение. Лейн установил фонари на грязном полу и стал дожидаться, когда глаза привыкнут к скупому освещению.
Пещеру недавно, в этом году, открыл геодезист. Он обходил гору в поисках мест для наблюдательных постов.
То ли из чистого энтузиазма, то ли желая испробовать прославленное радушие магистра Гло, геодезист отправился на Зеленую Гору и представил описание поразительного содержимого пещеры. Вскоре это сообщение дошло до Лейна, и он решил осмотреть пещеру, как только выкроит время. Сейчас, окруженный образами прошлого, он понял, что неспроста пришел в это темное место. Он обращался к прошлому Мира и отворачивался от будущего на Верхнем Мире, признавая, что ничто в переселенческом полете и в жизни после него его не привлекает…
Наконец глаза привыкли, и ученый смог рассмотреть картины на стенах. Они в беспорядке изображали разные сцены. Похоже, что сначала рисовали на самых больших и гладких поверхностях, а следующие поколения художников заполнили промежутки фрагментарными рисунками, искусно включая в орнамент естественные пустоты и трещины.
В результате получился настоящий лабиринт, где взгляд блуждал, не в силах остановиться, по изображениям полуобнаженных охотников, семейных групп, стилизованных деревьев бракки, демонов, кухонных горшков, цветов, человеческих скелетов, младенцев, сосущих молоко, геометрических фигур, рыб, змей, всяких артефактов и загадочных символов. В некоторых случаях основные линии выдолбили в скале и заполнили смолой, так что изображения навязчиво выпирали из стены; кое-где, наоборот, существовала некая пространственная неопределенность, где форму человека или зверя обозначали только оттенки цвета. Красители по большей части сохранили яркость там, где требовалось, и сдержанность, где художник желал быть нежным, но кое-где время усложнило и без того запутанную картину пятнами сырости и порослью грибов.
Лейна, как никогда, захватило ощущение неразрывности веков.
Базовый тезис колкорронской религии гласил, что Мир и Верхний Мир существуют вечно и почти не меняются со временем, служа двумя полюсами непрерывного изменения человеческой души. Четыре века назад церковь воевала с Битианской ересью, гласившей, что в награду за добродетельную жизнь на одной планете личность после реинкарнации на другой получит более высокое положение. Основное недовольство церкви вызывала идея прогресса, то есть изменения, которая противоречила утверждению, что нынешний порядок существует вечно и неизменно. Оказывается, Лейн с легкостью верил, что вселенная всегда была такой, как сейчас, но даже на малом отрезке человеческой истории появились признаки перемен, и вот прошлое преподносит наглядные доказательства!
Он не знал, как оценить возраст пещерной живописи, но интуитивно чувствовал – тысячелетия, а не столетия. Рисунки доказывали, что когда-то люди жили в других условиях, чем сейчас, думали иначе и делили планету с животными, которых больше нет. Лейн ощутил внезапный прилив возбуждения и подумал, что здесь, в этих рисунках, и заключается тот единственный материал, над которым можно работать всю жизнь. Он мог бы дополнить и расширить свои познания о мире, изучая прошлое, – образ жизни гораздо более естественный для ученого и более достойный, чем бегство на другую планету.