Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод)
Шрифт:
Дагни сидела, разглядывая тонкие, изящные, почти невесомые кружки золота на ладони, сознавая, что на них взросла когда-то вся могучая корпорация Таггертов, что они были базой, фундаментом, державшим на себе краеугольные камни — своды вокзалов Таггертов, шпалы дорог Таггертов, мостов Таггертов, небоскреба Таггертов… Она покачала головой и сунула монетки обратно в руку Голта.
— Вы явно не стараетесь сделать эту поездку приятной для меня, — сказала она негромко.
— Я делаю ее как можно неприятнее.
— Почему бы не обойтись словами? Почему вы просто не сказали все, что мне нужно узнать?
Голт указал на город, на дорогу позади них:
— А что, разве это не красноречивей любых слов?
Они продолжали путь молча. Через некоторое время Дагни сухо, деловито осведомилась:
— Какое
Он указал вперед и коротко ответил:
— Судите сами.
Дорога, виляя между ямами и ухабами, вела теперь к жилым домам. Они не образовывали улицу, а были беспорядочно разбросаны по возвышенностям и низинам — маленькие, простые коттеджи, построенные из местных материалов, главным образом, сосны и гранита, однако с щедрой изобретательностью и строгой экономией сил. Каждый дом имел собственный облик, двух похожих не было, общим у них была только печать разума, понявшего проблему и решившего ее. Голт время от времени указывал на жилища, называя известные Дагни фамилии владельцев, и для нее это звучало сводкой котировок самой богатой фондовой биржи мира или списком знаменитостей. Кен Данаггер… Тед Нильсен… Лоуренс Хэммонд… Роджер Марш… Эллис Уайэтт… Оуэн Келлог… доктор Экстон…
Дом доктора Экстона был последним, это был маленький коттедж с большой верандой на вершине холмика, прямо за которым высился неприступный склон горы. Дорога бежала мимо и извилисто поднималась, сужаясь до тропинки между стенами старых сосен; их прямые, высокие стволы окаймляли ее мрачной колоннадой, ветви сходились вверху, погружая все вокруг в тишину и полумрак. На узкой полоске земли следов шин не было, она казалась заброшенной, забытой; несколько минут пути — и ряд поворотов дороги словно бы унесли машину за много миль от человеческого жилья. Ничто не нарушало гнетущего сумрака, кроме редких солнечных лучей, пробивавшихся между стволами в глубине леса.
Внезапно возникший в самом конце тропы дом ошеломил Дагни, словно звук выстрела: построенный в глуши, отрезанный от всего внешнего мира, он выглядел тайным прибежищем убежденного отшельника или обителью неизбывного горя. Это был самый скромный из всех домов долины — бревенчатая хижина с темными следами слез многочисленных дождей на стенах, лишь его большие окна непогода, казалось, не тронула, и теперь они встречали путников со спокойной, сияющей, равнодушной безмятежностью стекла.
— Чей это… Ох! — Дагни затаила дыхание и резко отвернулась. Над дверью, освещенный лучом солнца, висел, утративший блеск своих узоров, истертый ветрами времен серебряный герб Себастьяна Д’Анкония.
Голт словно нарочно, в ответ на ее невольное движение, остановил машину. Какой-то миг они смотрели друг другу в глаза: в ее взгляде застыл вопрос, в его — приказ; ее лицо отражало готовность понять, его — непроницаемую суровость. Дагни догадывалась о цели Голта, но не о его мотиве. Она повиновалась. Вышла, опираясь на трость, из машины и встала лицом к дому.
Дагни смотрела на серебряный герб, проделавший путь от мраморного дворца в Испании до лачуги в Андах, а оттуда — до бревенчатого домика в Колорадо: герб людей, которые не сдаются. Дверь была заперта, солнце не проникало в темноту за окнами, ветви сосен нависали над крышей, словно руки, призванные защитить, простертые в торжественном благословении. Тишина, лишь изредка нарушаемая треском сломанной веточки или звуком падающей капли где-то в лесу, казалось, оберегала все самое сокровенное, сокрытое здесь, надежно затаившееся и никому неведомое. Дагни, окончательно смирившись со всем, вспомнила слова Франсиско: «Посмотрим, кто из нас окажется более верен своим предкам: ты — Нату Таггерту или я — Себастьяну Д’Анкония… Дагни! Помоги мне остаться. Отказаться. Хоть он и прав!..»
Она повернулась к Голту, понимая, что ничем не смогла бы помочь, что противостоять этому человеку просто невозможно. Голт сидел за рулем; он не вышел из машины следом за ней, даже не попытался помочь, словно хотел, чтобы она почтила прошлое, и уважал торжественность момента. Дагни заметила, он даже не изменил позы: рука его по-прежнему
Когда Дагни снова села рядом с ним, Голт сказал:
— Он был первым, кого я увел от вас.
Дагни, не скрывая вызова, ледяным тоном спросила:
— Что вы можете об этом знать?
— С его слов — ничего. Лишь то, о чем я догадался по тону голоса, когда он говорил о вас.
Дагни кивнула. В чуть искусственном спокойствии его голоса она уловила нотку сочувствия.
Голт включил зажигание; рев мотора разрушил таинство тишины, и они поехали дальше. Дорога чуть расширилась, выходя к морю солнечного света.
Когда они выехали на опушку, Дагни заметила среди ветвей блеск проводов. Возле склона холма, на каменистом откосе, стояла небольшая постройка — простой гранитный куб величиной с сарай для инструментов, без окон и прочих отверстий, с дверью из полированной нержавеющей стали и сложной системой антенн, торчащих из крыши в разные стороны. Голт вел машину, даже не взглянув в его сторону, но Дагни с внезапным волнением спросила:
— Что это?
Он улыбнулся:
— Электростанция.
— О, пожалуйста, остановите!
Голт повиновался, подогнав машину задним ходом к подножию холма. Дагни сделала несколько шагов по каменистому склону и остановилась, словно подниматься больше не было нужды, и застыла с тем же чувством, что и в тот миг, когда пришла в себя на дне долины, — миг, сведший воедино начало и конечную цель ее жизни.
Дагни долго стояла, глядя на постройку; сознание ее сузилось до одной конкретной точки: но она всегда знала, что чувство представляет собой некую сумму, выведенную счетной машиной разума, и ее теперешние ощущения были именно такой суммой мыслей, облекать которые в слова не было никакой нужды: если она держалась за Квентина Дэниелса без малейшей надежды использовать этот двигатель, то лишь ради уверенности в том, что изобретение не исчезнет бесследно; если, словно ныряльщик с грузом, она погружалась в океан непроходимой серости под давлением людей с рыбьими глазами, наждачными голосами, путаными доводами, кривыми душами и холеными руками бездельников, то держалась, словно за спасательный трос и кислородную маску, за мысль о высшем достижении человеческого разума; если при одном виде остатков двигателя доктор Стэдлер, чуть не задохнувшись от восторга, в последний раз стал тем, кем был когда-то, это и явилось подпиткой, горючим ее жизни; если искала, послушная мечтам юности, некий идеал — то вот, он был перед ней, достигнутый и завершенный, продукт гениального разума, обретший форму в сети проводов, мирно потрескивающих под летним небом, втягивающий несметную энергию пространства внутрь крохотного каменного домика.
Дагни думала об установке, размерами вдвое меньшей товарного вагона, заменяющей электростанции всей страны, эти бездонные пропасти, пожирающие гигантское количество металла, топлива и сил; о токе, идущем от этого домика, снимающем унции, фунты, тонны нагрузок с плеч тех, кто станет производить электроэнергию или пользоваться ею, добавляющем часы, дни, годы свободного времени к их жизням, будь то возможность на миг оторваться от своей работы и взглянуть на солнце, дополнительная пачка сигарет, купленная на деньги, сэкономленные на счете за электричество, час, высвобожденный из рабочего дня на всех использующих электричество заводах, или месячное путешествие по всему миру по билету, оплаченному единственным рабочим днем, на поезде с таким двигателем. И все эти нагрузки, напряжение, время замещены и оплачены силой одного разума, знавшего, как заставить соединение проводов следовать соединениям его мыслей. Но Дагни понимала и то, что двигатели, заводы и поезда не самоцель, их единственное назначение — дарить человеку радость, и они этому служат. Она не уставала восхищаться достижением человека, породившего новую энергию, представлявшего себе землю местом радости, а не гибельного, самоубийственного труда, но знавшего, что разумный труд по достижению этого счастья становится целью, мотивом и смыслом жизни.