Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод)

Рэнд Айн

Дагни подумала, долго ли человек может работать против себя, работать, когда ему больше всего хочется не преуспеть, а потерпеть крах.

Она поняла, что Хэнк имел в виду, когда он спросил:

— Я не говорил тебе, что виделся с Рагнаром Даннескъёлдом?

— Он сказал мне.

— Что? Где ты… — Риарден умолк. — Ах да, конечно… — Голос его звучал негромко, словно через силу. — Он один из них. Ты встречалась с ним. Дагни, какие они, эти люди, которые… нет. Не отвечай… — Чуть помолчав, он добавил: — Значит, ты встречалась с одним из их агентов.

— С двумя.

Ответ его прозвучал совершенно спокойно:

— Конечно. Я понял… Только

не признавался себе в этом… Он их вербовщик, так ведь?

— Самый первый и самый лучший.

Риарден издал смешок: в нем звучали горечь и тоска.

— В ту ночь… когда они заполучили Кена Данаггера… я подумал, что они почему-то никого не посылали за мной.

Лицо Риардена вдруг стало суровым; это походило на поворот ключа, запиравшего залитую солнцем комнату, куда он не хотел никого впускать. Чуть погодя он бесстрастно сказал:

— Дагни, новые рельсы, о которых мы говорили в прошлом месяце… думаю, я не смогу их поставить. Правда, с выпуска моей продукции ограничений не сняли, но они все еще контролируют мои продажи и распределяют мой металл по своему усмотрению. Бухгалтерия так запутана, что я каждую неделю контрабандой продаю на черном рынке несколько тысяч тонн. Думаю, они это знают, однако делают вид, что нет. Противостоять мне сейчас они не хотят. Или не могут. Но, видишь ли, я отправляю каждую тонну, какую удается раздобыть, кое-каким клиентам, оказавшимся в критическом положении. Дагни, в прошлом месяце я был в Миннесоте. Видел, что происходит там. Страна будет голодать не в будущем году, а этой зимой, если мы, немногие, не начнем действовать и притом быстро. Запасов зерна нигде не осталось. Небраска не сеет хлеба, Оклахома потерпела крах, Северная Дакота превратилась в пустыню, Канзас еле-еле сводит концы с концами, — этой зимой не будет пшеницы ни для Нью-Йорка, ни для других восточных штатов.

Миннесота — наша последняя житница. У них было два неурожайных года подряд, но этой осенью урожай необыкновенный, и они должны иметь возможность убрать его. Ты в курсе того, что творится в промышленности, выпускающей сельскохозяйственную технику? Предприятия не настолько богаты, чтобы содержать штат грабителей в Вашингтоне или платить проценты торговцам протекциями. Поэтому им мало что перепадает. Две трети заводов закрылись, остальные вот-вот обанкротятся. И фермы исчезают по всей стране из-за отсутствия техники. Видела бы ты миннесотских фермеров. Они тратят больше времени на ремонт старых тракторов, которые невозможно починить, чем на пахоту. Не знаю, как им удалось дожить до прошлой весны. Не знаю, как удалось посеять пшеницу. Но они посеяли. Посеяли! — Его лицо напряглось, словно он разглядывал что-то далекое и непонятное; она поняла мотив, удерживавший его на работе. — Дагни, им нужна техника, чтобы убрать урожай. Я продавал весь металл, какой мог утаить на своих заводах, производителям сельскохозяйственных машин. В кредит. Они отправляли их в Миннесоту, едва успев произвести. Продавали таким же образом — противозаконно, в кредит. Но осенью они получат деньги и я тоже. Благотворительность, черт бы ее побрал! Мы помогаем товаропроизводителям — и каким упорным! — а не паршивым, клянчащим потребителям. Даем займы, а не милостыню. Поддерживаем способность, а не потребность. Будь я проклят, если остановлю производство и позволю этим людям разориться в то время, когда торговцы протекциями богатеют!

Риарден вспоминал то, что видел в Миннесоте: останки покинутых ферм со следами надписи «Уорд Харвестер Компани», с

солнечным светом, бьющим сквозь пустые окон и щели в крышах.

— О, я знаю, — продолжал он. — Этой зимой мы их спасем, но грабители сожрут их в будущем году. Но этой зимой мы их спасем… Вот потому я и не смогу тайком поставить тебе рельсы. В ближайшем будущем не смогу, а для нас не остается ничего, кроме ближайшего будущего. Не знаю, какой смысл кормить страну, если она лишится железных дорог, но что толку от них там, где нет еды? Что толку?

— Ничего, Хэнк. Мы продержимся с теми рельсами, какие есть, но…

Дагни не договорила.

— Продержитесь месяц?

— Всю зиму… надеюсь.

От другого столика до них донесся громкий голос, они повернулись и увидели нервозного человека, напоминающего загнанного в угол бандита, который вот-вот схватится за пистолет.

— Какие, к черту, директивы, — рычал он угрюмому соседу по столику, — когда нам отчаянно не хватает меди!.. Мы не можем этого допустить! Нельзя допустить, чтобы это было правдой!

Риарден резко отвернулся и посмотрел в окно.

— Я отдал бы, что угодно, лишь бы узнать, где Франсиско, — негромко сказал он. — Только чтобы узнать, где он сейчас, в эту минуту.

— И что бы ты сделал, если бы узнал?

Риарден с удрученным видом развел руками.

— Я бы не подошел к нему. Не могу просить прощения, когда оно невозможно.

Они замолчали. Прислушивались к голосам окружающих — к звукам паники, носящимся по роскошному залу. Дагни кожей чувствовала, что за каждым столиком сидят люди, пытающиеся вести отстраненный разговор, но невольно сбивающиеся на одну и ту же тему. Люди вели себя так, будто этот зал слишком велик и слишком открыт — зал со стеклом, синим бархатом и мягким освещением.

— Как он мог? Как мог? — раздраженно, с ужасом вопрошала женщина. — Он не имел права!

— Это несчастный случай, — коротко ответил молодой человек, похожий на клерка. — Это просто цепь совпадений, что легко можно понять, взглянув на любую статистическую кривую вероятностей. Непатриотично распускать слухи, преувеличивающие силу врагов народа.

— Добро и зло хороши для бесед на приватные темы, — заметила женщина с голосом учительницы и ярко накрашенными губами любительницы баров, — но как может человек принимать свои капризы настолько всерьез, чтобы уничтожать состояние, в котором нуждаются люди?..

— Я этого не понимаю, — с горечью говорил дрожащим голосом какой-то старик. — После веков усилий обуздать врожденную жестокость, после веков обучения, воспитания, внушения доброго и нетленного!

Недоуменный голос женщины зазвучал и оборвался:

— Я думала, мы живем в век братской любви.

— Я боюсь, — твердила юная девушка. — Боюсь… о, я не знаю!. Боюсь, и все…

— Он не мог сделать этого!..

— Сделал!..

— Но зачем? Я отказываюсь этому верить!.. Это бесчеловечно!.. Зачем?.. Просто никчемный повеса!.. Зачем?

Голоса звучали хором, неразборчиво и непонятно; Дагни отвернулась к окну.

Календарем управлял механизм за экраном; он прокручивал одно и то же из года в год, проецировал даты в неизменном ритме, запускаясь снова и снова, когда пробьет полночь. Момент смены даты дал Дагни возможность увидеть то, что видели немногие, словно одна из планет стала двигаться по орбите в обратном направлении: она увидела, как надпись «2 сентября» пошла вверх и исчезла за краем экрана.

Потом на громадной странице появилась, остановив время, надпись четкими рукописными буквами: