Атлантида
Шрифт:
Глаза Танит-Зерги сверкнули на ее исхудалом лице.
— А Гао? — спросила она.
— Мы будем на расстоянии одной недели пути от Нигера. А Сегейр-бен-Шейх сказал, что, начиная от Телемси, остальная дорога идет среди цветущих мимоз.
— Я знаю плоды мимозы, — заметила она: — это маленькие желтые шарики, тающие в руках. Но я предпочитаю цветы каперсовых кустов. Ты поедешь со мною в Гао? Мой отец Сонни-Азкия был убит, как я тебе уже говорила, ауэлимиденами. Но люди моего племени, вероятно, отстроили деревню. Они привыкли к месту. Ты увидишь, как тебя там примут.
— Я поеду туда, Танит-Зерга, поеду, обещаю тебе. Но и ты должна мне обещать…
— Что? Ах, я догадываюсь. Ты, видно, принимаешь меня за дурочку, если считаешь способной говорить о вещах, могущих причинить огорчение другу.
С этими словами, она устремила на меня пристальный взгляд. Сильная усталость и лишения облагородили, сделали, казалось, стильным ее смуглое лицо, на котором горели огромные глаза. Я смотрел на нее, убирая карту и компас, при помощи которых я навеки закрепил на бумаге то место, где я понял впервые красоту очей Танит-Зерги…
Некоторое время мы сидели в глубоком молчании. Наконец, маленькая девушка нарушила его, сказав: — Скоро ночь. Надо поесть, чтобы снова пуститься как можно скорее в путь.
Она поднялась и направилась к скале.
Почти в ту же минуту она меня позвала, и в голосе ее звучали такой страх и ужас, что у меня похолодела кровь!
— Иди сюда! О, иди скорее! Посмотри!
Одним прыжком я очутился возле нее.
— Верблюд, — забормотала она, — верблюд!
Я взглянул — и смертельная дрожь пронизала мое тело.
За выступом скалы, трясясь в конвульсиях, резко и быстро вздымавших его белые бока, лежал, вытянувшись во всю длину, и издыхал Эль-Меллен.
Я не стану описывать, с какой лихорадочной поспешностью кинулись мы на помощь животному. Я не мог определить, отчего погибал дромадер. Причина его смерти осталась для меня скрытой навсегда. Так кончают, обыкновенно, свою жизнь все мехари. Это — самые сильные, и, вместе с тем, самые чувствительные животные. Они могут шесть месяцев подряд, почти без пищи и питья, носиться по самым ужасным пустыням и чувствовать себя очень хорошо. Потом, в один злополучный день, когда они ни в чем не ощущают недостатка, они валятся вдруг на бок и расстаются с вами навек самым простым и неожиданным образом.
Убедившись, что все усилия спасти Эль-Меллена останутся бесплодными, Танит-Зерга и я поднялись с земли и стали молча смотреть на постепенно затихавшие предсмертные корчи верблюда. Когда он испустил последний вздох, мы почувствовали, что вместе с ним улетела и наша жизнь.
Первой заговорила Танит-Зерга.
— Как далеко мы от Суданской дороги?
— Мы находимся в двухстах километрах от уэда Телемси, — ответил я. — Если идти на Иферуан, можно выгадать тридцать километров, но на этом переходе колодцы на карте не отмечены.
— Тогда необходимо добраться до уэда Телемси, — сказала она. — Чтобы сделать двести километров, надо семь дней?
— Семь дней, по меньшей мере, Танит-Зерга.
— На каком расстоянии находится первый колодец?
— В шестидесяти километрах.
Черты маленькой девушки слегка исказились. Но она быстро подавила свое волнение.
— Надо немедленно в путь.
— В путь, Танит-Зерга, пешком?
Она топнула ногой. Ее мужество и твердость привели меня в восторг.
— Нам надо немедленно в путь, — повторила она. — Но сначала хорошо поедим и напьемся. Накормим и напоим также Гале. Ведь мы не можем захватить с собой все коробки с консервами, а мех с водой так тяжел, что мы не пройдем с ним и десяти километров. Мы нальем немного воды в коробку из-под консервов, после того как выковыряем ее содержимое через маленькую дырочку. Этого нам хватит до привала, который мы сделаем сегодня ночью, пройдя тридцать километров без воды. А завтра утром мы сделаем новый переход в тридцать километров и доберемся до колодца, указанного на бумаге Сегейр-бен-Шейха.
— Ах, — горестно проговорил я,-если бы мое плечо было в порядке, я мог бы взвалить на него мех.
— Ничего не поделаешь, — сказала Танит-Зерга. — Ты возьмешь карабин и две коробки с консервами. Я понесу две других и еще третью, куда мы нальем воды. А теперь пойдем. Надо двинуться не позже, чем через час, если мы хотим сделать тридцать километров. Ты знаешь, что, когда солнце на небе, скалы становятся такими горячими, что невозможно идти.
Легко себе представить, в каком печальном молчаний закончился этот час, начало которого застало нас полными надежд и уверенности. Мне кажется, что без этой маленькой девушки я сел бы на камень и предоставил бы себя судьбе.
Только Гале чувствовал себя счастливым.
— Не надо ему давать слишком много есть, — сказала Танит-Зерга. — Он не сможет за нами следовать. Кроме того, завтра ему придется поработать. Если он поймает еще одного урана, то уже для нас. Ты бывал в пустыне. Ты знаешь, что первые ночные часы в ней — ужасны. Когда выплывает луна, огромная и желтая, кажется, что с земли поднимается едкая пыль и несется к небу серыми столбами удушливого тумана. Машинально и беспрерывно двигаешь челюстями, словно хочешь размолоть бесчисленные песчаные крупинки, проникающие в воспаленное горло. Потом, — должно быть, по привычке, — наступает состояние покоя, начинает одолевать сонливость. Идешь, ни о чем не думая. Забываешь, что идешь. Надо споткнуться, чтобы прийти в себя. Правда, спотыкаться приходится довольно часто. Но, в конце концов, все это еще терпимо. «Ночь кончается, — думаешь про себя, — а за ней привал. Теперь утомление не такое сильное, как в начале пути». Но вот ночь проходит, и наступают самые страшные часы. Умираешь от жажды и дрожишь от холода. Усталость наваливается на тело невыносимой тяжестью. Раздражающий легкий ветерок, предвестник зари, не дает никакого облегчения, скорее — наоборот. Вот что чувствуют, вот о чем рассказывают люди, которые знают, что через несколько часов их ждет приятный отдых, с пищей и питьем…
Я мучился невероятно. Каждый толчок болезненно отзывался в моем несчастном плече. Был момент, когда у меня явилось неодолимое желание остановиться и сесть. Я взглянул на Танит-Зергу. Почти закрыв глаза, она шла вперед.
На ее лице отражались страдание и воля. Я тоже закрыл глаза и продолжал путь.
Таков был наш первый переход. На рассвете мы остановились в углублении скалы. Вскоре жара заставила нас подняться на ноги и поискать впадину поглубже. Танит-Зерга ничего не ела. Но зато она проглотила залпом свою половину воды из жестянки. Весь день она дремала. Гале вертелся все время вокруг нашей скалы, испуская легкие жалобные крики.
Я не говорю о втором переходе. Своим ужасом он превосходит всякое воображение. Я выстрадал решительно все, что человеческое существо может вытерпеть в пустыне.
Но я уже замечал, с бесконечной жалостью, что более сильный, как мужчина, я начинал брать верх над нервами моей маленькой спутницы. Бедное дитя, не произнося ни слова, все шло и шло вперед, опустив на лицо свой хаик и жуя один из его концов. Гале плелся за ней.
Колодец, к которому мы тащились, был отмечен на карте Сегейр-бен-Шейха словом «Тиссаририн». Оно обозначает двойственное число от «тессарирт», т. е. «два отдельно стоящих дерева».