Атланты и кариатиды
Шрифт:
Поля удивилась. Знала, что можно смертельно обидеть человека одним словом, самым простым. Все зависит от того, когда, где, как сказать это слово. Но из того, что рассказал Виктор, она не почувствовала, чтоб «картинки», как назвал его листы Максим, было словом, которое могло так больно ранить взрослого, не лишенного чувства юмора человека. Она всегда боялась проявления мелочности, мнительности у детей, мужа, у себя. Ржавчина эта появляется неприметно, а разъедает характер быстро и основательно.
Поля тогда никак не могла понять, за что же обиделся Виктор на Максима.
А вот теперь, слушая, как Вера во всем обвиняет Вадима, она вспомнила слова мужа: «Он точно производит психологический эксперимент. Над всеми, кто его окружает». Кажется, она в чем-то поняла Виктора. И мысленно укоряла или просила Максима: «Нам не нужны никакие эксперименты. Пускай они, молодые, сами разберутся. Тут я больше верю в мудрость их сердец, чем в ваш разум».
Вера сама за ужином рассказала отцу о происшествии в институте, правда, без слез уже и без особенного возмущения Вадимом.
Виктор сказал с иронией или одобрением — нельзя было понять:
— Наполеон.
— Почему Наполеон? — удивилась Вера.
Отец не ответил.
Теперь, когда прошло несколько дней и было время спокойно подумать, Шугачев понял, что его обидели не слова. Там, в обкоме, он почувствовал, что целый год жил в воображаемом мире, оторвавшись от действительности. А кто его, такого земного, вознес в небеса? Максим. Он зажег надежду, что они получат разрешение на экспериментальную застройку Заречья. И подбрасывал в огонь сухой хворост. Надежда превратилась в уверенность, и он, Шугачев, как наивный дипломант, целый год создавал на бумаге, в мыслях новый район по своим нормативам.
Почему там, на совещании по совсем другому вопросу, вдруг стала рушиться его надежда, он объяснить не мог. Странно, что почувствовал это именно тогда, когда Максим со своей дурацкой иронией назвал его проекты картинками. Да, красивые картинки, которые невозможно материализовать — перевести в бетон, стекло, асфальт, в зеленые аллеи.
Поля по-женски хитро подбодрила, сказав, что он спроектирует и по существующим нормативам самый лучший район. Это удержало его от глупости — отказаться от проекта. Но это не помогло переработать проект. Попытался — не вышло.
Опять три ночи просидел над листами. Хотел уничтожить все, что явно превышало нормативы. И не мог зачеркнуть ни одного эскиза. Жаль было до сердечной боли. Вспомнил, как легко рвал и жег свои эскизы Максим — чтоб не мозолили глаза и не мешали искать другое решение. Завидовал такому мужеству и щедрости. Видно, это примета истинного таланта. А вот он так не может. Особенно с проектами Заречья. Очень дорога для него эта работа. Она давала ту радость, без которой жизнь становится бедна и скучна.
Как же сочетать безжалостный закон экономии с неудержимым полетом воображения?
Видно, поздно ему летать. Не тот возраст, не то положение, не то место. Не в областном городе затевать такой эксперимент. Молодой скептик, его сын, прав. Надо опускать крылья. Поздно распростер их во всю силу. Надо по-прежнему тихо и незаметно проектировать обыкновенное жилье, придерживаясь инструкций и ценников. И добиваться премиальных. Для себя. Мастерской. Филиала института. И все будут довольны. Портрет его по-прежнему будет висеть на доске передовиков.
Чертов Карнач! Как он взбудоражил его спокойную жизнь! А теперь ведет себя так, будто Заречье — мелкий эпизод в его широкой деятельности. Вот что обидно.
XX
Галина Владимировна неслышно вошла в кабинет, так же неслышно подошла к столу, положила сбоку пачку бумаг.
— Почта, — сказала коротко.
— Спасибо, — ответил Игнатович, как всегда, приветливо, но от бумаги, которую читал, не оторвался. После неприятного и тяжелого разговора с женой о Галине Владимировне он не то боялся, не то стеснялся смотреть на секретаршу и доверительно беседовать с ней.
Такая загадочная перемена в отношении к ней Герасима Петровича удивляла и беспокоила Галину Владимировну.
Она повторила:
— Почта.
Раньше он часто весело спрашивал: «Что самое интересное в нынешней почте? Где тут гвоздь?» Письма были самые разные, иной раз трагические, иногда анекдотичные. Такие письма они обсуждали. Игнатовичу интересно было перед тем, как принять решение по тому или иному письму, услышать мнение этой спокойной и рассудительной женщины. По жалобам и личным просьбам она деликатно и почтительно, как бы между прочим, давала иной раз умные и дельные сонеты.
По тому, что она повторила слово «почта» дважды, он понял, что есть в этой почте «гвоздь», но опять-таки не поднял головы, лишь поблагодарил сердечней и теплей:
— Спасибо вам, Галина Владимировна.
Какой-то миг она постояла возле его стола, потом неслышно вышла. На работе она носила какие-то бесшумные туфли, которые не стучали даже на звонком паркете. Это ему нравилось. Вообще нравилось ее умение одеваться красиво и скромно, ничто не бьет в глаза.
Он посмотрел ей вслед и тут же со злостью одернул себя, потому что смотрел любуясь. Пускай Лиза выдумывает, что хочет. Главное, что перед самим собой, перед своей совестью он был чист даже в самых потаенных мыслях. Он гордился своей моральной чистотой: никогда лишнего не выпил, не пожелал чужой жены, не лгал, не взял ничего сверх положенного, не старался утаить свои ошибки в работе.
Закрылась дверь за Галиной Владимировной. Герасим Петрович взглянул на почту, которую она принесла. И сразу кровь ударила в лицо. Первым лежало Дашино заявление в горком, ее жалоба на Максима и просьба «призвать его к порядку, потому что коммунист Карнач потерял не только партийную, но и человеческую совесть».
Он одним взглядом выхватил эти слова. Торопливо, почти со страхом искал другое имя — Галины Владимировны. Не нашел, вздохнул с облегчением. Но все-таки было неприятно, что Галина Владимировна читала это письмо. Ишь, положила первым, поверх всех других писем, безусловно, более важных! Как будто нарочно. И дважды повторила «почта», желая обратить его внимание, поговорить.