Аудитор
Шрифт:
На следующее утро, когда Федя ушёл на работу и они с отцом остались одни, он вдруг сам с ней заговорил:
– Ир, ты думаешь, я не понимаю твоё состояние? Ты в шоке. Но, поверь, вы все ко мне привыкнете.
– А почему ты так в этом уверен?
– Потому что мы близкие люди.
– Да? Тебя с нами не было тридцать лет, и мы всё ещё близкие люди? Хотелось бы на это надеяться, но я не уверена. Я выгляжу хуже тебя, меня никто бы не принял за твою дочь. Девочки выросли, они взрослые женщины, у них дети, твои правнуки. Мужчины, их мужья, тебя вовсе не знают. Как пройдёт ваше знакомство друг с другом?
– Посмотрим.
– Посмотрим, куда же нам деваться! Я тебя прошу…
– О чём?
– Мы все увидимся в субботу у Лили в доме. Ты уж веди
– Что я должен понимать?
– Ну, без резких движений. Мы – семья, а ты пока не её член.
– Ладно, не беспокойся. Я постараюсь.
– Вот в этом я как-то сомневаюсь. Понимаешь, пап, ты – яркий лидер, тебе трудно вести себя «лоу профайл», – Ира употребила английское слово и сразу себя одёрнула: отец же по-английски не понимает.
– Что ты сказала? Как?
– Ну, скромно… что ли.
– Действительно, я – человек новый, буду к вам присматриваться. Мне всё интересно. Честно.
– Пап, я через 20 минут ухожу на работу. Но всё-таки скажи мне: зачем ты вернулся? Можешь ты мне это сказать? Я должна понять причину, все должны понять… иначе точно ничего у нас не выйдет. Каждый знает: оттуда никто не возвращается, а ты вернулся… зачем?
Отец молчал, то ли решив ничего не объяснять, то ли сказать своё обычное «ты всё равно не поймёшь», то ли тянул время, собираясь с мыслями. Ирина напряженно ждала:
– Я ждал этого вопроса, сам хотел объясниться, но не знал как… Во-первых, откуда ты знаешь, что «никто не возвращается»? Такое бывает, хотя и исключительно редко. Вот и со мной случилось, потому что мне это было надо.
– Надо? Как это?
– Как ты говоришь, «там» никто уже об оставшихся не думает, а я думал… ничего о вас не знал, а мне очень хотелось знать всё. Неизвестность была для меня страданием. Я не мог обрести покоя, и мне… разрешили.
– Кто разрешил?
– Не знаю. Просто вернули, чтобы я… посмотрел.
– И всё? Пап, ну сам подумай, как это для нас звучит? «Разрешили, вернули…» это Бог? И вообще, как там?
– Что ты хочешь знать? Я когда-нибудь тебе объясню, но не сейчас. Иди на работу. Не мучь меня.
– А ты мучаешься?
– Да, мне трудно об этом говорить.
– Почему ты о нас думал? Ты мог там думать? А мама? Мама думала? Другие? Ты мне расскажешь?
– Постараюсь, но сейчас это не главное. Сейчас давай думать о субботе.
– Ты волнуешься?
– Да, конечно.
– Серьёзно? А почему ты тогда только и знаешь что о пустяках говорить?
– Это не пустяки. Это ваша жизнь. Я должен её понять. За этим я и пришёл. Правильно ли вы живёте?
– Что? Как это – правильно? И кто знает, как правильно?
– Я знаю. Проверю и скажу. Иди, опоздаешь. А знаешь, я сегодня с тобой поеду. Подожди две минуты, я оденусь.
Отец легонько дотронулся до Ириной щеки и пошёл наверх. Он впервые коснулся её кожи, и Ира ощутила его руку, тёплую, сухую, абсолютно живую. А тогда на похоронах она наклонилась над гробом и коснулась губами его бледного лба. Жуткое ощущение мороженого, холодного мяса. Папа превратился в тело, и она в этом убедилась. А сейчас он живой, произошло чудо, в которое никто не верил. Но его нельзя было не принять, потому что нельзя не верить очевидному.
В машине отец вальяжно откинулся на сиденье. Ирине пришлось настоять, чтобы он пристегнулся. Папа не хотел, всё говорил ей: «Да ладно, не стоит». Убедила его только неизбежность штрафа. По дороге он восхищался красивой панорамой сельского Орегона, делал Ире комплименты, что она хорошо водит машину, расспрашивал об Орегоне, о её работе в университете, о профессиях всех остальных, о деньгах. Ира и сама не заметила, что с увлечением рассказала отцу о выплатах за дома, страховках. Всё это были американские реалии, совершенно отцу неизвестные. Ему всё было интересно: значит, никто не нуждается? Большие хорошие дома? Лилькин муж – инженер? Хорошо. Компьютерная индустрия, ага. Да, перспективное дело… я понимаю. А Маринкин муж, значит, доктор? Много зарабатывают? Вам помогают? Нет? Вам пока ничего не надо? Я рад. Да, да, хорошо, что парни – русские, это важно. А дети? Говорят по-русски? Отлично. Ира и не заметила, что рассказала отцу почти всё, что произошло за прошедшие тридцать лет: перестройка, иммиграция, замужества внучек, рождение правнуков. Отец слушал внимательно, задавал уточняющие вопросы, а потом сказал Ире, что он сам всё увидит. Теперь Ире хотелось поделиться с отцом всем-всем, рассказать, что они пережили, как пробивались. Особенно ей было интересно его мнение об эмиграции, одобрял он её или нет:
– Пап, а правильно мы сделали, что уехали? Ты бы с нами уехал?
– Ир, ты же знаешь, что я и сам всегда хотел уехать, и именно в Америку. Мне казалось, что я смог бы пробиться и стать богатым. А насчет… ехать с вами? Не уверен, что меня бы выпустили. Вряд ли. Вы уехали, потому что я к тому времени умер. Был бы жив, ты бы меня одного не оставила. Нет же?
– Нет, ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?
Ирина оставила отца гулять по кампусу, а сама пошла работать. Когда через два с половиной часа она подошла к машине, отец там уже сидел с исключительно довольным видом и сказал, что университет ему очень понравился, но он подустал и проголодался. А ещё попросил Иру дать ему везти машину, но она объяснила, что это невозможно. Пришлось пообещать, что они найдут какую-нибудь пустынную стоянку, и тогда он сможет поездить. Отец даже спросил, можно ли ему будет сдать на права по-русски? Ну папа даёт! Права ему нужны. Просто отец не умел быть от кого-то зависимым. Сейчас Ире казалось, что он совершенно не изменился, и это было прекрасно.
В пятницу Ирина поняла, что человек абсолютно ко всему привыкает. С папиного появления прошло всего несколько дней, а ей стало казаться, что он уже стал частью их быта. За завтраком отец удивился, что в доме нет творога, и нельзя ли его купить? Она же, дескать, знает, что на завтрак он любит творог. Ира напомнила, что они в Америке, и тут творог никто не ест, но она теперь будет сама его делать. Отец удовлетворённо кивнул. Ира съездила в магазин за необходимыми продуктами, притащила побольше молока, и теперь на плите вечно стояла огромная кастрюля, где оно кисло на огне. Федя приладил к шкафчику крючок, и большой марлевый узел висел над раковиной, а из него поначалу лилась тоненькая струйка сыворотки, которая затем часами ударяла крупными каплями о раковину. Отец сперва читал им лекцию о том, что творог не должен быть ни слишком зернистым, ни слишком мягким, но потом, убедившись, что Ира справилась и сделала как раз такой творог, какой он хотел, перестал обращать внимание на её суету – в доме должен быть творог, и точка! Ира сразу вспомнила, как она за этим творогом ездила в далёкий молочный магазин около Ленинградского рынка, покупала сразу пару килограммов. Творог ей нагружали большим совком в кульки из серой тонкой бумаги, которая сразу промокала. Ах, папа и его творог! Ну, подумаешь, лишняя работа. Ради папы Ира была готова ещё и не такое.
Наступила суббота, и вечером все они придут к Лиле. Ира волновалась, но не так, как раньше. Отец здесь, и как бы дети на его воцарение в семье не отреагировали, он всё равно никуда не денется. Так уж получилось: всем придётся приспосабливаться. Причём приспосабливаться придётся всем им, а не отцу. В его умении подлаживаться Ирина сомневалась. Он всегда говорил, что подлаживаться ни под кого не умеет. В его устах это звучало вызывающе, то есть, не столько не умеет, сколько просто не хочет, не считает нужным. Пусть к нему приспосабливаются, а не хотят – и не надо. Надежда, что сейчас папа стал другим, была у Ирины слабой. Папа такой же, как всегда, время там, в чёрной смертной дыре, не считается. В чёрной дыре, наверное, что-то происходило, но это «что-то» не имело никакого отношения к обычной жизни. Да что ей такое в голову пришло? Какая такая жизнь, вот именно, что «там» – вообще не было жизнью. Иногда ей хотелось что-то о «там» узнать, а иногда, напротив, она бы дорого дала, чтобы оно оставалось для неё неведомым, причём как можно дольше.