Аутодафе
Шрифт:
Знаменитый кантор (и чтец-декламатор) Иаков Эвер, приехавший из Манхэттена, пропел положенные благословения над вином. В завершение традиционный бокал вина поставили на землю рядом с большими черными башмаками жениха.
Когда тот поднял ногу и, как полагается, разбил бокал, собравшиеся вскричали: «Мазл тов, мазл тов!» Музыканты, чей состав теперь был усилен контрабасом и полным набором цимбал и ударных, ударили по струнам, создавая то, что в известном псалме названо «радостным шумом под Господом».
Застолье было устроено с размахом и, по традиции, проходило отдельно для женщин и мужчин. Они сидели в одной комнате, но за разными столами. Только детям дозволялось нарушать принцип разделения полов, что они и делали непрестанно и довольно шумно.
У Деборы на коленях то и дело оказывался кто-нибудь из пятерых детишек Малки. Впоследствии они остались самыми яркими пятнышками в ее воспоминаниях о том вечере.
Энтузиазм молодых музыкантов оказался столь заразителен, что кантор Эвер подошел к микрофону и роскошным голосом спел самую главную песню всех еврейских свадеб: «Весь мир — как узкий мост», дабы новобрачные и в этот счастливый миг жизни не забывали о том, что по обе стороны этого моста их подстерегают опасности и печаль.
Когда бесконечное застолье все же подошло к концу и все напутствия молодым были произнесены, столы и стулья отодвинули к стенам, и комната превратилась в огромный танцевальный зал.
Под звуки «Счастливой звезды» две сватьи, Рахель и грузная ребецин Эпштейн, начали танец, подхваченный самими молодоженами.
Наступил уникальный момент всех иудейских празднеств, единственный случай, когда мужчине и женщине позволяется танцевать вместе.
Остальные танцевали в своей части зала, и, когда разгоряченные женщины в изнеможении вернулись к своим стульям, бородатые мужчины еще долго продолжали энергично выплясывать в гигантском хороводе, звенья которого соединялись носовыми платками.
В этот момент кларнетист едва заметно подмигнул своим товарищам. По его знаку они затянули особую песню, все слова которой состояли из слогов «Бири-бири-бири-бум». Это была самая знаменитая мелодия, сочиненная самим равом Моисеем Луриа и вошедшая в двухтомник под названием «Большая книга хасидских напевов».
Когда песня была пропета, раздались восторженные аплодисменты и призывы к раву Луриа теперь исполнить ее самому. Он со счастливой улыбкой согласился, сосредоточенно закрыл глаза и стал ногой отбивать себе такт.
Дэнни старался не отставать от взрослых, которые — особенно папа — казались неутомимыми. В конце концов, чуть не падая от изнеможения, он отошел попить. По недомыслию, Дэнни решил утолить жажду вином, а не сельтерской, и с непривычки его быстро повело. Он даже позволил себе такую вольность, как крикнуть сидящей в задумчивости сестре:
— Деб, ты что там скучаешь? Иди танцевать!
Дебора нехотя встала и вновь присоединилась к немногим женщинам, еще продолжавшим держаться за руки и покачиваться в такт музыке.
Откуда Дэнни было знать, что причиной ее резко испортившегося настроения стало радостное гудение дяди Саула:
— Дебора, ты только подумай: ты — следующая!
8
Дэниэл
На этот раз я и впрямь подумал, что он меня убьет.
Неужели это будет мне наградой за дополнительные занятий Торой?
Это было в год моей бар-мицвы. Папа договорился, что я буду каждый день оставаться на час для дополнительных занятий с ребе Шуманом, чтобы как следует постичь определенную мне на этот день порцию Пророков. Посему мой путь домой совершался в еще большей темноте и был сопряжен с еще большими опасностями, чем обычно.
Не знаю, какая судьба свела меня в тот вечер с жаждущим крови Эдом Макги. Возможно, Эд сидел в засаде, поскольку он находил особое удовольствие в том, чтобы меня унизить.
Я оказался под своего рода перекрестным огнем. В школе меня не любили, поскольку я был сыном такого известного и уважаемого человека. По мере того как возрастала зависть одноклассников, в меня все чаще летели оскорбления. А Макги — в отличие от моих однокашников — пускал в ход не слова, а кулаки.
На сей раз свидетелей не было — и это меня по-настоящему испугало. Если он разойдется не на шутку, его даже некому будет удержать! Стоял такой лютый холод, что редкие прохожие спешили по своим делам с поднятыми воротниками и надвинутыми низко на лоб шапками, оставив только щелочки для глаз, чтобы видеть, куда ступить. Ветер же завывал с такой силой, что заглушал мои стоны. Весь мой арсенал состоял из оборонительных средств — священных книг, служивших мне щитом, которым я старался проворнее по возможности орудовать.
Вдруг Эд преступил все прежние границы. Его правый кулак опустился на обложку моего Талмуда, выбив книгу у меня из рук, при этом она выскочила из переплета. Не могу сказать, что сильнее потрясло меня — сам удар или святотатство.
— Ну что, жиденыш, — осклабился он, — теперь не спрячешься за своими драгоценными жидовскими писаниями! Будешь драться как мужчина!
Он опустил кулаки, набычил подбородок и заявил:
— Даю тебе один удар форы.
Никогда в жизни я не ударил ни одного человека, но сейчас страх во мне трансформировался в ярость, и я с размаху треснул его в солнечное сплетение. Раздался резкий выдох, словно из огромного надувного шара выпустили воздух.
Эд согнулся пополам от боли и отступил назад, изо всех сил стараясь удержаться на ногах. Понимая, что у меня есть шанс убежать, я продолжал стоять, охваченный непонятным ступором, а мой обидчик все качался, хватая ртом воздух.
Почему я не дал деру? Ведь мог же! Во-первых, это был шок. Я не мог поверить, что я это сделал. И сделал это так удачно.
А потом, как ни странно, на меня нахлынуло чувство вины. Вины за то, что причинил боль другому человеку.
Эд довольно быстро пришел в себя и прямо-таки пылал яростью.
— А теперь, — прорычал он, — я стану тебя убивать!
И тут раздался крик:
— Оставь его в покое, Макги, идиот!
Мы оба вздрогнули и подняли глаза. К нам бежал Тим Хоган.
— А ты не лезь! — прокричал в ответ Эд. — Мы с этим жиденышем будем драться один на один.
— Оставь его в покое! — повторил Тимоти. — Он сын раввина. — Повернувшись ко мне, скомандовал: — Иди домой, Дэнни.
— Ты что, Хоган, его телохранитель или как? — усмехнулся Макги.
— Нет, Эд, я просто его друг.