Аванпост
Шрифт:
Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».
Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…
– Дивный вечер, приятель!… – раздался рядом с ним голос Троппауэра.
Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:
– О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…
– Какие возвышенные слова, – одобрил Голубь. – Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.
– Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!
И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…
Бах!
Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…
В лагере уже трубили тревогу.
Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? – проносится в голове у Голубя.
– Откуда стреляли?… – спрашивает лейтенант.
Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.
Святый Боже!
Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…
– Докладывайте! – обращается к тому лейтенант. – Как было дело?
Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.
– Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, – сказал он. – Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…
– Рядовой! – рявкнул лейтенант. – Доложить как полагается!
– Пожалуйста, пожалуйста, – успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. – Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.
– Трубите еще раз построение, – бросил лейтенант унтер-офицеру.
Загремела труба.
– A terre! – скомандовал лейтенант.
Все положили ружья. Лейтенант и унтер-офицер переходили от ружья к ружью, проверяя затворы и стволы. У того, кто ранил Троппауэра, не было времени почистить их после выстрела.
– Вот оно! – крикнул наконец сержант.
В руках у него было ружье Голубя.
– Рядовой!
Голубь сделал шаг вперед.
– Где вы были, когда раздался выстрел?
– Гулял, но оружие было не со мной.
– Вас кто-нибудь видел?
– Рядовой Троппауэр. Мы с ним разговаривали за пять минут до выстрела.
– Вы ссорились?
– Что вы. Поэт – мой лучший друг.
– За мной, марш!
Лейтенант пошел к санитарной повозке, где Троппауэру как раз бинтовали руку. Голубя конвоировали два унтер-офицера.
– Рядовой! В вас стреляли из ружья этого человека.
Троппауэр в изумлении приподнялся.
– Это исключено.
– Что за тон?! – накинулся на него лейтенант. – Вы виделись с ним перед случившимся?
– Да. Голубь просил, чтобы я прочел ему свои стихи, он любит мою поэзию, ведь я, если вы случайно не знаете, поэт, я…
– Замолчите! Было у этого человека ружье, когда вы разговаривали?
Троппауэр торжествующе воскликнул:
– Ничего похожего! Он сидел у подножия холма, посреди Сахары, и не было у него другого оружия, кроме губной гармошки…
Лейтенант пошел вымерять расстояние до холма, где сидел Голубь. Посчитал, сколько шагов до лагеря и обратно. Меньше чем в полчаса не уложиться, и то бегом. Значит, Голубь не виновен.
– Вы кого-нибудь подозреваете? – спросил лейтенант Троппауэра.
– Верно, какой-нибудь завистник. У художника всегда много завистников.
Виновник не объявился. Голубь раздумывал, стоит ли рассказать о привидении. Все-таки это странно: сначала его преследует привидение, потом из его ружья кого-то ранят… Может, это дело рук грустного призрака?… Но Троппауэр-то чем провинился?
Голубь остался возле Троппауэра и читал ему его стихи, которые раненый слушал с закрытыми глазами…
– Извини, Голубь…
Рядом возникла фигура графа. Его мелодичный, нежный голос был сама деликатность и предупредительность.
– Милый Троппауэр, – обратился он к больному, – мне так малы твои ботинки. Я даже хромаю. Прошу тебя, давай поменяемся обратно.
Поэт обменялся с графом башмаками. Удивленный Голубь поинтересовался, в чем дело.
– Еще в Оране, в вечер перед выступлением, – объяснил Троппауэр, – граф попросил меня поменяться ботинками, потому что я все равно иду в город, стало быть, ботинки придется чистить, а он хотел бы лечь, но его обувь заляпана чем-то красным, и он вынужден будет с ней возиться. Ну, ты знаешь, каковы поэты? Я поменялся с ним, а наутро мы уже выступили… Значит, мои ботинки ему малы… Прочитай то место, где я сравниваю любовь со спелым яблоком, когда оно падает с дерева…
Голубь стал читать, а поэт слушал, закрыв глаза и млея от наслаждения…
Глава одиннадцатая
Следующий переход до оазиса Мурзук: десять остановок на отдых, четыре раза с разбивкой лагеря. Фельдфебель Латуре обследует местность. Все прекрасно знают, что это дополнительное патрулирование он исполняет в наказание. И не без злорадства наблюдают по утрам, как за полчаса до построения он устремляется в пустыню. Но напрасно они ждали, что старый солдат выкажет усталость или недовольство. На его изрезанном шрамами лице не отражалось никаких чувств. Обожженные белые рысьи усы его все так же воинственно щетинились, и он так же зорко подмечал любую небрежность или беспорядок, как и прежде.