Авантюристы
Шрифт:
— Но откуда? Как? — почти в один голос воскликнула компания.
— Взял на карту у этого болвана из Плавска! Масть шла — любо дорого! Теперь «Портупей-прапорщик» спит, как и его кучер, и нам с вами надобно выезжать немедля, покуда они не прочухались и не подняли шум. Так что собираемся — и в путь дорожку!
— Это что ж, выходит, рублев на полтыщи погрели господина ахвицера? А ну, как он донесет?
— Что делать, Степан Афанасьич! В карты играть — это тебе не лапти плесть! Так что ли в народе говорится? По мне — не садись, коль боишься продуться, а сел — так играй!
— А ежели, все-таки донесет? — не унимался Степан.
— Ну, это, пожалуй, навряд ли. Мундир марать не станет. Пошумит, пошумит да и образумится. А, кроме того, — «Гроза морей» хитро улыбнулся и хлопнул себя по карману, — господин ахвицер написал мне расписку! Поэтому, други мои, — по коням! Свистать всех наверх и полный вперед!
Сборы были недолгими. Через несколько минут запряженный и снаряженный экипаж уже выкатывал со двора гостиницы. Нарышкин более чем щедро дал на чай коридорным и благодарно склонившемуся перед ним служителю.
— Храни вас бог, сударь, выручили вы меня. Молиться за вас буду!
— Пустое, — отмахнулся Нарышкин. — Ты вот что, когда господин обер-офицер проспится да спрашивать станет, ты скажи, что, дескать, давешний барин, с которым в карты играли, велел кланяться и с тем отбыл… ну, скажем, в Петербург.
— Давешний барин? — переспросил служитель.
— Да, давешний барин — Михаил Кутузов, сын Илларионов. Фельдмаршал, — ответил Нарышкин и скромно улыбнулся.
— Стало быть, Вы, сударь, в Петербург едете? — служитель с трудом скрывал понимающую усмешку.
— Вот именно, в Петербург, ты так и передай. Ну, бывай, голубчик!
— Час добрый! — служитель поклонился и проводил глазами отъезжающую бричку.
Глава седьмая
В КРАЮ ДВОРЯНСКИХ ГНЕЗД
«Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!
Так, так и есть! Его мы точность знаем!
Но отчего ж он виден мне не весь?
И заслонен каким то попугаем?»
Солнце высоко поднялось над редкими хлопьями облаков, и воздух наполнился зноем, какой бывает иногда в мае, до той поры холодов, когда начинает цвести черемуха. Дорога широкой лентой вилась впереди, между вспаханными, исходящими паром полями и зеленеющими коврами лугов. Колокольчик с подвязанным языком молчал, так как его звон мешал дремать Нарышкину. В бричке пахло новым лаком и свежей кожей. «Гроза морей» поклевывал носом, он был трезв, как огурец, и вяло рассеян.
На повороте, из-за ракит, навстречу экипажу гурьбой вышли мужики, обутые в тяжелые растоптанные лапти. За спинами у них болтались берестяные котомки. Мужики хмуро поклонились и, равномерно колыхая дорожными палками, медленным тяжелым шагом прошествовали мимо.
— Эх, Рассея! — буркнул приоткрывший глаз Нарышкин. — Как там? «Люблю Отчизну я, но странною любовью…», — продекламировал он.
— «…Проселочным путем люблю скакать в телеге И взором медленным, пронзая ночи тень, Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, Дрожащие огни печальных деревень…»— Это Вы написали, Сергей Валерианович? — Катерина слушала стихи очень внимательно, глядя в полузакрытый глаз Нарышкина.
— Нет, не я, — задумчиво ответил Сергей. — К сожалению, Катенька, это написал не я. Это стихи одного молодого поручика. Он служил задолго до меня в Тенгинском пехотном полку, на Кавказе. Сложный был человек, острослов и задира, каких поискать. Погиб глупо. Рассказывали, все издевался над одним майором, в сущности — безобидным человеком. Дразнил, насмешничал, потешался… и даже при дамах, — Нарышкин рассеяно, думая о чем-то своем, посмотрел на Катерину. — Глупо, ужасно глупо, — пробормотал он.
— Что же случилось? — подавшись вперед и расширив серые глаза, спросила Катерина.
— Майор терпел, терпел да и плюнул. Да и кто бы снес на его месте? У нас этакого не поощряли, чтобы, извините, в бабском кругу над полковым товарищем зубоскальничать. Вышла дуэль. Поручик был убит.
Прескверное дело. Вот так, по глупости, по недомыслию и сам жизни лишился, и человеку на совесть пятно поставил. Глупец! Однако талантлив был чертовски! М-да… «Дрожащие огни печальных деревень…» — рассеяно повторил Нарышкин и выглянул из брички.
В самом деле, запахло деревней: дымом, дегтем, навозом, а потом с обеих сторон замелькали покосившиеся избы с резными тесовыми крылечками и маленькими оконцами, затянутыми бычьим пузырем. Крестьянские дети, чрезвычайно грязные, в одних драных рубашонках, сквозь которые светилось голое темное тельце, тянули ручонки в сторону брички, бежали за экипажем, быстро семеня в пыли босыми ногами и выпрашивали монетку.
— Брось им, Терентий! — крикнул Нарышкин и, печально усмехаясь, отвернулся.
— Мне, сударь, не жалко! Только не надо им деньги давать. Все одно родители заберут на пропой. Этак-то они и вовсе работать перестанут. Пробегал целый день за каретой — на тебе грош! Не надо сеять, не надо жать! — Терентий для острастки замахнулся на попрошаек кнутом и слегка щелкнул, чтобы отогнать детей от колес.
Вскоре деревня осталась позади, а дорога вновь побежала меж полей, то ныряя под бугор, то взбираясь на невысокие плоские холмы. Средняя полоса России — лесостепь, буераки, вспаханные кое-как поля и пыль, пыль, пыль.
Верст через пять дорогу запрудил двигающийся навстречу караван огромных возов, запряженных сытыми владимирскими тяжеловозами.
— Чего везете, землячки? — поинтересовался Терентий у головного извозчика. Но тот только махнул кнутом и проводил экипаж Нарышкина долгим бессмысленным взглядом.
— Чурка с глазами! — в сердцах, сказал дядька.
Повторение вопроса, обращенное к следующему возу, на котором, накрывшись грязной рогожей, лежал другой возница, принесло те же плоды. Краснорожий мужик с русой, окладистой бородой высунулся из-под рогожи и, хрумкая морковкой, равнодушно-презрительным взглядом окинул бричку.