Авдюшин и Егорычев
Шрифт:
Он выпил, и его залила волна жалости и нежности к ней, такой молодой и милой.
– А вас, Алеша, тогда же ранило?
– Нет, меня когда уж ранило! Вместе с лейтенантом! А тогда страшный бой был. Ружье мы свое не нашли. Сбросили его неизвестно куда. Нас минометным огнем накрыли. Много тогда ребят полегло. Мы потом с Карповым танк подбили. Нашли ружье, не знаю уже чье. Я из ружья, а он еще гранатой его приложил. Ну ладно, выпьем!
Он ослаб в госпитале и сейчас быстро захмелел и неожиданно стал рассказывать о себе, о своем поселке, о том, как он уходил в
Стемнело. Она зажгла свет – здесь и с самого начала не было маскировки. Она уложила Мишу, и они долго еще сидели у стола и разговаривали.
Потом она сказала:
– Я вам сейчас постелю на кровати, а сама на полу лягу.
Он запротестовал:
– Почему? Я на полу!
– Нет, нет, вы еще на полу да на земле належитесь.
Она постелила ему и вышла, он разделся, лег. Она, войдя, погасила свет, он напряженно слушал, как она раздевается. Он долго прислушивался, лежа с открытыми глазами, время от времени ровно дыша, притворяясь, что спит. Он отоспался в госпитале и теперь мог не спать. Но постепенно сказалась усталость и выпитая водка, и его сморил сон. А она еще долго не спала, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.
Когда он проснулся, она уже встала и возилась на кухне. Он умылся, сел за стол, они встретились глазами, и он подумал: «Дурак я, дурак».
С Мишей на руках она пошла провожать его на станцию. Потом она устала, и Мишу нес он. На станции купил ему красного сахарного петушка на палочке, а она говорила:
– Ну зачем же? Ведь дорого очень…
Показался вдали поезд, и опять зашевелилась, зашумела толпа, страстно желающая сесть на этот переполненный поезд, и охрипшие, огрубевшие, одуревшие проводницы готовились, не надеясь на успех, отразить этот натиск – Ну, я поехал, – сказал он, и они неожиданно просто, без колебаний, расцеловались.
– Кончится война, я приеду.
Она снова коротко всплакнула и, держа на руках Мишу, смущенно улыбаясь, быстро-быстро закивала головой.
7
Они ехали в Германию, в Группу советских войск. Сначала они не знали куда едут, видели только, что на запад, потом миновали Брест, быстро пересекли всю Польшу, переехали через Одер.
Выгрузились из эшелона. Они служили в армии уже два месяца. Они были в шинелях и шапках, потому что в Союзе войска уже перешли на зимнюю форму одежды, а здесь было еще тепло, и наши, встречавшие их, были еще в пилотках.
Погрузились в машины, поехали по выпуклому, блестящему от мелкого дождика асфальту через маленькие, словно игрушечные, городки, мимо зеленых, лишь кое-где тронутых желтизной рощ.
Около контрольно-пропускного пункта загремел маршем встречающий их оркестр. Они въехали внутрь, построились на плацу.
– Смирно! Равнение на середину!
Миша Авдюшин, стоявший в первой шеренге, увидел, как из красного кирпичного дома вышел высокий моложавый генерал, а вместе с ним полковники и другие офицеры.
Генерал подошел поближе, приложил руку к козырьку.
– Здравствуйте, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ генерал! – дружно ответили они, и это звучало, как а-а-а-а!
– Вольно! – бросил он негромко.
И сразу несколько звонких голосов донесли до всех:
– Вольно! Вольно!
– Товарищи! – начал генерал негромко, но было слышно каждое слово. – Вы прибыли в Группу советских войск в Германии, на один из самых ответственных рубежей. Вы будете нести свою службу далеко впереди наших пограничных застав и постов. Это почетно, и это накладывает на вас особую ответственность. И еще одна важная особенность. Вы пополнение рождения тысяча девятьсот сорок первого года! Вы родились в суровый, страшный год, когда мы отступали с жестокими боями, когда мы вырывались из окружения, теряли друзей и близких. И отцы многих из вас сложили свои головы в борьбе за свободу нашей великой Родины, за вашу свободу.
В тот тяжелый год мы верили в победу, но мы не думали, что вы, дети, рожденные тогда, будете в рядах нашей армии служить здесь, на немецкой земле, освобожденной от фашизма.
Мы верим в вас, солдаты тысяча девятьсот сорок первого года рождения! Я желаю вам отличной службы, больших успехов в боевой и политической подготовке, счастья в личной жизни вам и вашим близким. Ура!
– Ур-р-ра-а-а-а! – покатилось над строем.
Однажды в воскресенье – уже весной – они поехали на экскурсию в близлежащий городок. Они без строя шли по площади, у старшины был аппарат, и он фотографировал их на фоне памятников и разных красивых домов с башенками и говорил:
– Карточки только тем, кто заслужит!
Прошли куда-то попарно – наверно, тоже на экскурсию – маленькие немецкие ребятишки, замахали руками, закричали по-русски:
– Дружба! Дружба!
Старшина их тоже сфотографировал. Потом вышли еще на одну площадь, там расстилался яркий зеленый газон, темнели аккуратные дорожки, и посредине стоял обелиск с надписью: «Слава героям Советской Армии, которые в самые последние дни войны отдали свои жизни за освобождение Европы от фашизма».
А за этим обелиском были маленькие каменные плиты с выбитыми на них именами.
Миша Авдюшин вместе с другими ходил по тропинкам около этих плит, читая про себя, а иногда произнося вслух фамилии лейтенантов, сержантов, рядовых, когда-то давным-давно погибших здесь, в бою за этот чистенький, вымытый городок.
– Пошли к машине! Ехать пора! – произнес кто-то из солдат.
Но Миша не слышал. Он стоял над плитой, на которой было выбито: «Гв. сержант Алексей Егорычев. 7.V.45 г.»
Миша стоял над этой плитой, мучительно сдвинув брови. Оно было очень знакомо, это имя. Миша много раз его слышал, но сейчас почему-то не мог вспомнить, где и когда, но он знал и чувствовал, что просто случайно не может, что вспомнит это обязательно и очень скоро; может быть даже сегодня, может быть, даже сейчас.
– Авдюшин, строиться! – крикнули от машины.
1962