Автоликбез
Шрифт:
— У меня все в порядке, через пару часиков должен уехать. Спасибо тебе, ты настоящий друг.
— Жаль, что не увидимся. Привет от Татьяны, она до сих пор очухаться не может.
— Совершенствуйся, и она всегда будет твоей.
— Всегда, может, и не надо... — Я хохочу, и он хохочет.
— Пока!
— Пока!
Я выезжаю из Харькова около трех часов дня — не быстро работает провинция. Иду сначала сотню: все-таки новый поршень, вкладыши, надо прикататься. Но через полчаса организм мой такой езды не выносит, и я нажимаю «гашетку» от души:
Влетаю в столицу поздним вечером и первым делом звоню маме.
— Ой, Юрочка, ты откуда?
— Из Никополя.
— А куда?
— В Ленинград, к Маше, она там в больнице... — Я рассказываю о случившимся.
— Юрочка, у нас Валя умерла. Завтра похороны, ты сможешь? — Мама хлюпает носом и тоненько плачет в трубку.
Бог мой, моя любимая тетка, мамина сестра Валя умерла! В детстве она полезла на лестницу и упала вместе с ней, навзничь. И всю жизнь прожила горбуньей. Но вовсе не злой, а наоборот — очень доброй, смешливой.
— Мама, милая, не обижайся! Ты знаешь, что я Валю очень любил. Но там Маша одна, завтра праздники, а ей очень плохо... — я перевожу дыхание. — Мама, о живых надо прежде думать, о живых, ты согласна?
Милая, родная моя мама! Как ты всегда меня понимаешь, как просто мне во всем тебя убедить, потому что ты любишь меня. Ты оправдываешь меня даже там, где сам я оправданий себе еще не успел найти...
Залетаю домой, на Стрельбищенский, надо позвонить второму режиссеру в Ленинград. В квартире нашей мертво и пусто, все, как оставил я давным-давно. Кажется, что в какой-то иной жизни...
— Юра, как хорошо, что вы позвонили! Я Машу только что отвез в аэропорт, она сейчас вылетает в Минеральные Воды.
— Как?! Вчера вечером я с ней разговаривал, она встать не могла, ей телефон в палату приносили!
— А вы уже в Ленинграде?
— В Москве.
— Как хорошо, Юра, что вы в Москве. Маша тут с ума сходила, что вы приедете в Ленинград, а ее нет. Она сама лететь захоте... вернее, билет был только на этот рейс, а там съемочная группа простаивает, понимаете? Врачи разрешили...
— Дали бы человеку оклематься хоть пару дней! Что ж вы, киношники, за коновалы такие?! — ору я в трубку и аж трясусь.
— Юра, билеты достать невозможно. Этот рейс дополнительный, номер... с посадкой в Москве, а прибывает он в Минводы завтра в восемнадцать сорок. Встретьте ее в Москве, успокойте, а то она как вашу телеграмму из Харькова получила, расплакалась, ну вот, говорит, он сюда, как сумасшедший гонит, а я обратно...
— А когда посадка в Москве?
— Не знаю, позвоните в справочную...
Так... Я кладу трубку. Ничего себе разрывчик в рейсе — полсуток. Конечно, она поедет из аэропорта в Москву — куда? Ясное дело — к маме, здесь даже пожрать нечего. Ну, встречу я ее и что? Отвезу в аэропорт и погоню вслед? А может, рванем на «блондинке» в Пятигорск вместе, вот кайф! Нет, куда Маше такой путь вынести, в тряске, в ней еле душа держится.
А не махнуть ли мне сразу в Минводы, вот уж она там ждать меня не будет. И — в
Я беру автомобильный атлас, считаю — до Минвод по прямой через Воронеж тысяча триста, через Волгоград километров на сто пятьдесят больше, но зато дорога — стрелочка, среднюю сто можно держать. Это — пятнадцать часов, час резерва, значит, выезжать нужно не позже двух ночи — пару часиков я сейчас вполне могу поспать.
Ставлю будильник в пустую кастрюлю, плюхаюсь в наше с Машкой спальное ложе и вырубаюсь...
В два пятнадцать ночи я уже заливаю под горло все бензиновые емкости, а в три под колесами «блондинки» щелкают стыки бетонных плит Каширского шоссе — хорошо ехать ночью! Никого вокруг, дорога, словно взлетная полоса. На спидометре сто сорок, а кажется, что машина, ревя и дрожа, стоит: ни кустов, ни столбов в степи, ничто не летит назад, только на асфальте, размытом скоростью, недвижно лежат желтые пятна фар.
На такой дороге скучно и сонно, но если сна нет — хорошо думается. А сон есть. Останавливаюсь и, как учили старшие, пятнадцать кругов вокруг машины. Все, на полчаса мне бодрость обеспечена, а там уже рассвет.
Ловлю себя на том, что еду и в темноте улыбаюсь — это я думаю о Маше. Без конца вспоминаю ее всю и в отдельности, по черточкам — так тепло на душе от того, что она есть у меня, что я нужен ей. Почему я так верю ей? Почему она не сможет однажды сказать: «Извини, я полюбила другого»? Сможет, любая женщина сможет, если дать ей это сделать. Если не влюблять ее в себя снова и снова, каждый день, утром и вечером. Любовь это не «дано», как в школьной задачке, это — «требуется доказать». В статике она умирает.
Многими часами позже я узнаю, что из аэропорта Маша приехала на такси не к родителям, а в нашу пустую, голодную и холодную квартиру, легла в уже остывшую от меня постель, завела тот же, в той же кастрюле будильник и поплакала от того, что мчит ее любимый к ней в Ленинград, не ведая того, что она летит в Минеральные Воды.
Рассвет начинается где-то за Тамбовом. Гигантские просторы розовеют. Темнота стремительно съеживается и забивается в конце-концов в мою машину, куда-то под педали. Слоятся туманы, нежно-розовые дрожащие капли растут на стеклах «блондинки» и косо ползут в прошлое.
В магнитофоне кассета оркестра Поля Мориа. Как же потрясающе они совпадают — чистая, радостная симфония рассвета и эта музыка! Я еду, я лечу над землей и еще не знаю, что через много-много лет, до конца жизни, где бы меня ни застала музыка Поля Мориа, я тотчас же вздрогну, пораженный вернувшимся тамбовским рассветом, майским утром тысяча девятьсот восемьдесят первого года, его запахами, его скоростью, его счастьем...
Скрежет в передней правой ступице возвращает меня к действительности. В секунду прошибает холодный пот — вокруг Сальские степи, ни жилья, ни дымка, ни живой точки на горизонте. Только кричат и кружатся неподалеку какие-то птицы, плывет маревом асфальт, будто мокрый.