Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Блондинка от меня не отставала:
– Какие вы знаете маленькие трагедии? Назовите! Хотя бы одну!
Я растерялся, разволновался, у меня вылетело из головы все, что до того в ней помещалось. Стал лихорадочно соображать, что же может быть «маленькими трагедиями». На ум пришли почему-то «Повести Белкина», однако ни одного титула я, перечитавший их не меньше десятка раз, вспомнить не мог, а только вертелось в голове: одно название состоит из двух слов и пишется через черточку. Это воспоминание соединилось с примером из грамматики (все-таки что-то из нее я знал), когда в каких случаях употребляется дефис: «Маша-резвушка сидела у окна
– «Маша-резвушка», – пролепетал я, сам сознавая чудовищность своего ответа.
– Маша-резвушка? – переспросила пожилая. – Вы думаете, что у Пушкина есть такая «маленькая трагедия»?
– Какой ужас! – схватилась за голову блондинка.
Здесь уже пахло не двойкой, а позорным колом. Но, видно, пожилая почувствовала, что тут что-то не то.
– Скажите, – спросила она очень мягко, – а вы что-нибудь слышали о произведении Пушкина «Скупой рыцарь»?
– Слышал, – сказал я, – и даже могу прочесть отрывок.
– Ха-ха, – в голос рассмеялась блондинка.
– Ну, прочтите, – сказала пожилая.
– Пожалуйста.
Я разом пришел в себя:
Как молодой повеса ждет свиданьяС какой-нибудь развратницей лукавойИль дурой им обманутой, так яВесь день минуты ждал, когда сойдуВ подвал мой тайный…– Темный, – сказала блондинка.
– Тайный, – возразил я.
– Ну, хорошо, – сказала пожилая. – А «Моцарта и Сальери» вы тоже читали?
– Конечно, – сказал я и процитировал:
Все говорят: нет правды на земле.Но правды нет – и выше. Для меняТак это ясно, как простая гамма…Блондинка растерянно молчала. Пожилая протирала очки.
– Ничего не понимаю… Значит, вы читали «Маленькие трагедии». Откуда же вы выкопали «Машу-резвушку»?
– Я имел в виду «Барышню-крестьянку», – сказал я, восстановив в памяти и другие названия.
– Но это же не «Маленькие трагедии».
– Это «Повести Белкина».
– Вот именно.
Все еще недоумевая, она поставила мне четверку – и я стал студентом.
Ностальгия по Москве
Став студентом, я обнаружил, что институтские правила отличаются заметной нестрогостью и позволяют почти сколько угодно прогуливать занятия. Я и прогуливал, потому что днем был занят другим, и в частности ношением своих стихов в редакции газет и журналов. А по вечерам продолжал встречаться с Э.К. Женщины, с которыми я так или иначе общался до нее, были разнорабочими, малярами, штукатурами, крановщицами, в армии – поварихами, посудомойками и телефонистками, а тут – поэтесса, чьи стихи мне очень нравились.
Сначала я не придавал нашим встречам особенного значения, но через некоторое время понял, что регулярность наших свиданий вызывает у тридцатитрехлетней незамужней женщины некий молчаливый вопрос. И сам я чем дальше, тем больше чувствовал себя героем пушкинской «Метели». Он, ежедневно общаясь с Марьей Гавриловной, в конце концов заметил, что ситуация дошла до точки, после которой пора объясниться. В один из вечеров я, как обычно, проводил Э.К. до дома. Не желая расставаться, мы сели на лавочку перед подъездом. И тут я ей открылся, что женат. Легко догадаться, что это признание было ей неприятно. Тем не менее она пригласила меня к себе выпить чаю вместе с ней и с ее мамой. Только мы приступили к чаепитию, как в квартиру ворвалась выследившая нас моя жена Валентина. Естественно, произошел скандал, после чего мне пришлось удалиться вместе с женой. Дома я сказал Вале, что жить с ней больше не могу. Она приняла это со смирением, но попросила меня уехать из Москвы на время, пока она от меня не отвыкнет. Вторая ее просьба была, чтобы я уехал не сразу, а хотя бы через неделю. Я согласился.
Эту неделю мы с ней не разлучались, вечером ходили в кино, на какой-то концерт и один раз даже в ресторан. Через неделю она проводила меня на Курский вокзал, ждала отправления, а когда вагон тронулся, сколько могла, шла рядом, смотрела на меня и улыбалась. Я был всегда бессилен перед ее слезами, но перенести эту улыбку было еще труднее. Я стоял в тамбуре у открытой двери и смотрел на нее. Сердце выпрыгивало из груди, а самому мне хотелось выпрыгнуть из вагона. Я не выпрыгнул и уехал, но через два месяца вернулся.
Вот говорят: ностальгия, ностальгия. Тоска по малой родине в мире, где все чужое – язык и нравы – и сам ты никто, естественна. Но сколько я знаю людей, переехавших из провинции в Москву, вкусивших всех прелестей и недостатков столичной жизни? Большинство из них время от времени посещают малую родину, но, побыв там неделю-другую, начинают томиться и рваться назад в Москву. Это ностальгия наоборот. Человеку, пожившему в мегаполисе, трудно вернуться в провинцию. Так было и со мной. После года, прожитого в Москве, я уже нигде больше не мог найти себе места. Жизнь в Керчи показалась мне невыносимой, а мои милые тамошние друзья до невозможности скучными. Одна и та же компания, один и тот же способ времяпрепровождения. Летом – прогулки по Приморскому парку, зимой – туда и назад по улице Ленина. Вечеринки с одними и теми же шутками, с пением под гитару одних и тех же студенческих песен, про кузнечика, сидящего «коленками назад», и про электричество:
Нам электричество злую тьму разбудит,Нам электричество пахать и сеять будет,Нам электричество заменит всякий труд —Нажал на кнопку – чик-чирик —все будет тут как тут…Сколько раз пели эту песню, столько раз и смеялись.
Через два месяца я не выдержал и вернулся – в Москву и к Валентине.
Искупление вины
После встречи нового, 1958 года пошел в МОПИ забирать документы. Секретарь директора, полистав какие-то бумаги, развела руками:
– Мы документы отдать вам не можем.
– Почему?
– Потому что вы не исключены.
Вот это да! Меня столько времени не было, а они и не заметили! Я понял, что, если бы никого о своем отсутствии не оповестил, они бы не заметили этого и дальше. На другой день я пришел на занятия и получил стипендию за три месяца.
Но после этого меня вызвал к себе декан Трофимов, одноногий инвалид войны, странный бледный язвительный человек, и сказал, что по указанию ректора Сазонова готовит приказ о моем отчислении. Я не находил для себя никаких оправданий и ни о чем не просил. Но он сам сказал: