Айвангу
Шрифт:
Конечно, не все становятся капитанами… Хорошо бы стать таким, как Белов. Он все знает и учит, как людям жить. Он большевик. В Тэпкэне нынче много большевиков. Даже заведующий торговой базой Громук. Когда он смотрит на Раулену, Айвангу хочется подойти к нему и ударить кулаком по его жадным глазам.
Айвангу поначалу удивился, узнав, что Громук тоже большевик. Но когда в большевики вступил и Кавье и откровенно признался домочадцам, что он это делает для того, чтобы сохранить за собой вельбот, Айвангу смекнул, в чем дело: есть люди, которые, надев красивую одежду, думают, что и лицо у них стало другим.
Отдавать вельбот тяжело. Вот что стало с Гэмалькотом. У него было три вельбота, и он собирался покупать настоящую
С чистого неба на лицо Айвангу сыпалась мелкая изморось и таяла на ресницах. Он протирал глаза остатками рукавиц и удивлялся обилию влаги – он не хотел признаваться, что это страх выжимает слезы.
Слева чернела скала Сэнлун. Ее острие корявым пальцем указывало на созвездие Одиноких Девушек, сгрудившихся на небосклоне. Днем, если стоять у подножия скалы, видны селение, мачты радиостанции, привязанные к земле стальными тросами. Сталь звенит при сильном ветре, и кажется, что, перебирая струны, играет великан. Айвангу пополз к скале. Он прикусил нижнюю губу и ощутил вкус крови. Кровь человека… Она такая же теплая и соленая, как моржовая, которую пил Айвангу позапрошлым летом, когда загарпунил первого зверя. Тогда Раулена позволила взять себя за руку и увести за холм, где росла низкая и острая трава. Невдалеке от них сидела птичка и громко пела, прославляя радость, которую дает людям любовь. Она смотрела маленькими круглыми глазками на Айвангу и Раулену и вертела головой… У птицы тоже теплая кровь, даже у такой маленькой пичужки. А у мертвых одинаково холодная кровь – будь это кит, морж, птица, собака, олень или человек.
Напрягая последние силы, Айвангу переполз лунную тень от Сэнлуна и облегченно вздохнул: отсюда уже рукой подать до селения. Пешком идешь – не успеешь вспотеть, а на собачьей упряжке едва успеешь выкурить трубку…
Айвангу вполз на торос и глянул в черноту горизонта. Будто мелькнул огонек, и сразу стало жарко, под малахаем волосы взмокли. Ослабшие мускулы налились новой силой, и Айвангу быстро соскользнул с тороса. Упираясь руками в рваных рукавицах в плотный снег, он подтягивал непослушное тело с одеревеневшими ногами. Огонек больше не показывался: кто станет понапрасну жечь лампу в глубокую ночь?.. Хотя, как водится исстари, когда охотник запаздывает до темноты, в сенях его яранги зажигают светильник – кусочек мха в нерпичьем жиру. В яранге Кавье, наверно, понадеются, что огонь зажгут в сенях у Сэйвытэгина, а Сэйвытэгин подумает наоборот. Даже если и горит такой светильник, его отсюда невозможно увидеть: далеко, а кроме того, яранги в Тэпкэне входами обращены на запад: как же с восточной стороны увидишь слабый огонек?
Вот если бы зажгли огонь на маяке… Луч там острый, пронзительный, пробивает толщу тумана. Но маяк светит только летом, когда через пролив идут большие пароходы. Красный веселый домик стоит на холме, откуда охотники высматривают моржей и китов. Его поставили в прошлом году, в год гибели «Челюскина». Айвангу тоже таскал бревна. Все радовались новому красному домику, но Кавье плюнул в эту радость, заявив, что морские звери, испугавшись яркого луча, оставят этот берег. Многие поверили его словам: кто знает, все ли новое хорошо? Ведь было такое: американская шхуна расстреляла лежбище у Инчоунского мыса, и моржи три года избегали выползать на отмель. Кто-то предложил сжечь маяк. Белов, узнав об этом, собрал стариков, уважаемых охотников и долго говорил с ними. Прошел год, маяк стоит, и моржи идут прежней дорогой, не боясь скользящего по волнам луча. Кавье, правда, продолжает утверждать, что моржей стало меньше, но это, наверно, по привычке: все старые люди говорят, что раньше всего было больше…
Отгоняя страх, Айвангу старался думать о посторонних вещах. Он перебирал в памяти свою недолгую жизнь с того мгновения, когда начал себя помнить. Первые впечатления о мире были отрывочные и причудливые. Порой от них в мозгу отпечатывалась лишь неясная тень. Вот Айвангу видит себя посреди яранги. В углу горит костер, трещит плавник, и сквозь голубой дым доносится запах варева – в большом закопченном котле варятся утки. Первые утки этого года, добытые на косе у пролива Пильхын.
Почему-то большинство воспоминаний у Айвангу связаны с едой: сладкий вкус американской патоки, комок слипшихся конфет, моржовое мясо в густом бульоне, холодные тюленьи ласты… Не менее выпукло вспоминались и болезни, которыми переболел Айвангу. Белый лохматый щенок тычется мокрым холодным носом в разгоряченное тело мальчика. Айвангу отряхивается над ним, смахивая с себя болезнь. Рядом стоит Росхинаут и шевелит губами без голоса. Айвангу напрягает слух и, наконец, ловит обрывки чужих слов, разговор людей другого берега, откуда родом его мать. Непонятные слова кажутся значительными, они полны неведомой силы, и мальчик чувствует облегчение.
Великая болезнь, посетившая Чукотское побережье Ледовитого океана в 1925 году, не прошла мимо Тэпкэна. Болезнь везли рэквэны, крохотные человечки, на малюсеньких нартах с собачками величиной с муху. Расстояние в несколько человеческих шагов они проезжали за целый день. Вот почему путешествие по Тэпкэну заняло у них месяц и стоило тэпкэнцам многих человеческих жизней. Впервые тогда Айвангу лечился одновременно и у доктора в белом халате и у щенка. Может быть, оттого Айвангу и выжил?
Айвангу вспомнил, что все последние годы были заполнены разговорами о новой жизни. Когда он впервые вошел в школу, его встретили словами о новой жизни. Со словами о новой жизни вышла чукотская девушка Кымынэ за русского милиционера Гаврина и переселилась к нему в тюрьму – домик в одну тесную комнату.
Тюрьму построили рядом с райисполкомом и сказали, что туда будут сажать преступников. Деревянный домик был лучше самой богатой яранги, и люди недоумевали: какое же наказание – жить в таком домике? Многие женщины завидовали Кымынэ: она поселилась в настоящем доме! Айвангу тоже бывал в домике-тюрьме, прикладывал свои ладони к теплой кирпичной печке…
Что такое? Лед теплый? Словно печка. И даже шершавость чувствуется… Не сон ли это? Может быть, ничего и не было? Не проваливались ноги в ледяную воду, и все приснилось? Тепло… Тепло…
Айвангу нашли на рассвете. Он лежал, припорошенный снегом, в двух километрах от Тэпкэна. Легкий пар от дыхания подсказал людям, что человек еще жив. Айвангу с трудом разлепил ресницы, скованные инеем, скользнул взглядом по лицам охотников и произнес слабым, но отчетливым голосом:
– Я буду жить!
Под утро гаснет жирник. Маленький огонек вдруг исчезает. Глаза понапрасну ищут его в непроглядной, дрожащей от храпа темноте. Айвангу зовет сон. Усталость наливает свинцом веки, туманит голову, и вдруг жгучий луч болью пронзает ноги, будто в них ткнули раскаленным металлическим шомполом и медленно его поворачивают. Айвангу вскрикивает, стонет.
Терпеть сил нет. Он приподнимает полог и высовывает голову наружу. Морозный воздух вливается в горло, как студеная речная вода.
– Кто пустил холод? Кха, кха, – слышит Айвангу голос и кашель Кавье.
– Больно мне, – говорит Айвангу.
– По глупости болеешь – терпи, – жестоко отзывается Кавье. – Молча не терпишь – иди в ярангу родителей. Мне надо выспаться, чтобы идти на охоту, а ты стонешь, спать не даешь… Не добуду нерпу – что будешь есть? Да и твои родичи не откажутся от куска свежей нерпятины… Кха, кха!