Азбука для несовершеннолетних
Шрифт:
Вот как передается это состояние в одном из лучших романов двадцатого века – «Жан-Кристоф» Ромена Роллана. «К чему бороться? – вопрошал себя на пороге юности Кристоф, будущий великий музыкант.– Ведь нет ничего, совсем ничего – ни красоты, ни добра, ни бога, ни жизни, ничего живого...» «...Он думал, что это смерть, внезапная, молниеносная. Он думал, что он уже мертв». На самом же деле Кристоф просто, «менял кожу», то есть «менял душу». «И, видя сброшенную душу, сносившуюся и ненужную душу его детства, он не знал еще, что в нем зреет новая душа – молодая и мощная». «В эти часы тоски и страха, – заключает Роллан, – человеческое существо считает, что всему пришел конец. А все только начинается. Умирает одна из жизней. И уже родилась новая».
Но даже и после этого, уже в юности, с новой «молодой и мощной» душой Кристоф пережил полосу «целомудренного отвращения» ко всему и вся, а прежде всего к самым великим любимым композиторам. Он стал безжалостен; «он срывал покров с самых благородных душ без малейшего снисхождения». Мало того что Вагнера он перечитывал «со скрежетом зубовным» – заодно с Вагнером Кристоф осуждал собственный (немецкий) народ. «То была полоса слепого сокрушения идолов, которым он поклонялся с детства. Кристоф возмущался собой, возмущался ими за то, что верил в них так страстно и смиренно».
Итак, полный самых радужных представлений о жизни старших, глубоко уверенный, что прекрасные, совершенные во всех смыслах люди, их порядки и творения – цель давно уже достигнутая, подросток или юноша однажды осознает свою ошибку и впадает в уныние, чувствует себя как бы обманутым, оскорбленным, и у него даже пропадает охота жить. Обычно тут нет ничего страшного: кратковременная болезнь или – можно сказать и так – природная особенность возраста. Ее надо в себе сознавать, помнить, что через это проходишь не ты один, а многие люди во все времена, и тогда быстрее явится спасительное деятельное спокойствие, как произошло это с Жаном-Кристофом.
Родители, а также те, кто работает в школах и детских учреждениях, с давних пор условно делятся на две категории. Одни считают, что детей надо по возможности оберегать от соприкосновения с «грубой прозой» жизни, с явлениями, которые не лучшим образом характеризуют взрослых и установленные ими порядки. Отрицательные впечатления детства и юности, раннее знание теневых сторон действительности могут, дескать, больно ранить незакаленную душу, вызвать пессимизм, парализовать волю, посеять неверие в торжество добра. «Всему свое время, не нужно его торопить» – их лозунг. Как грудному младенцу вредно давать жареное мясо с горчицей, так и подростку открывать глаза на некоторые обстоятельства, касающиеся быта, нравов, истории, общественных проблем. Пусть они, глаза, открываются сами собой, постепенно, без внешнего давления – тогда, мол, будет больше шансов, что светлое восприятие мира выйдет победителем в неизбежней и естественной борьбе противоречивых наблюдений и впечатлений.
Другие, наоборот, уверены, что ни от каких впечатлений и знаний, будь они самыми тяжелыми, детей оберегать не надо.
Стеклянный колпак или башня из слоновой кости не лучшее, по их мнению, место, где можно вырастить личность, подготовленную к усеянным не только розами, но и шипами дорогам жизни. Не ждать, когда подросток сам увидит ту или иную безобразную картину и задаст «опасный» вопрос, а брать его за руку и вести к таким картинам, подсказывать ему такие вопросы и тут же на них отвечать. Тогда, кажется им, у человека будет больше шансов избежать потрясения от первого же столкновения с реальностью и следующего за ним разочарования, он будет трезв и духовно крепок.
Конечно, между этими двумя крайними позициями было и есть много промежуточных.
Но что любопытно! И сами подростки, вокруг которых и ради которых из века в век взрослые ломают копья педагогических воззрений, тоже не остаются безучастными и ничего не подозревающими свидетелями этих баталий. Они тоже условно делятся на две категории – на тех, кому приятнее до поры до времени жить тепличным растением под стеклянным колпаком, и на тех, кто стремится в открытое, бурное море жизни.
Бояться разочарований не надо. Важно только отдавать себе отчет в опасностях, которыми может быть чревато не в меру острое обличительное настроение, направленное в «разочаровательный» период жизни на окружающих. В таком настроении часто преувеличивают действительные недостатки, не говоря уж о мнимых. Развивается замкнутость, угрюмость, грубость, а главное – вот самая большая опасность! – опускаются руки. Если, мол, все кругом плохие, то зачем мне быть хорошим – добрым, трудолюбивым, принципиальным?.. Или наоборот: разочарование в других приведет к безоглядному очарованию собой, сделает тебя спесивым, нетерпимым, неким ходячим молчаливым укором всему и вся. Стоит ли, однако, доказывать, что в момент, когда человек сам себя причисляет к лику святых, он оказывается так же далек от совершенства, как и презираемый им жалкий тунеядец?
Опасностей, связанных с юношеским разочарованием, счастливо избегает тот, кто вступает в жизнь не с мыслью пожинать приготовленные для него сладкие плоды идеальных человеческих отношений, а с мыслью внести свой вклад в общую копилку добра, справедливости и братства, сделать что-то хорошее, полезное не для себя, а для других. Это мысль о твоей личной ответственности за то, чтобы благодаря твоему бескорыстному труду человечество хоть на йоту стало ближе к благословенному идеалу.
Самолюбие
– моральное чувство, в котором выражается уважение человека к себе как личности, основанное на признании своего достоинства.
Дверь класса хлопнула, как будто выстрелили из стартового пистолета. То ли Люда, выбегая, толкнула ее с такой силой, то ли сквозняк помог, но звук получился громкий и резкий. На несколько секунд возникла тишина, какой не было весь урок, трудный последний урок...
Потом тишина дрогнула и задребезжала – звонок. И это тоже был старт. Восьмиклассники заторопились. Большинство, сгребая с парт тетради, учебники и ручки, рвалось на улицу. Меньшинство все еще размышляло над случившимся и никуда не спешило. И среди них (кроме учительницы литературы Анны Ивановны) были Лена и Борис.
– Вы что, оглохли! – закричал им Санька, перворазрядник по прыжкам в высоту. Он первым утрамбовал в свой аккуратный спортивный чемоданчик нехитрый ученический скарб и теперь слегка подрагивал, как заведенный мотоцикл. – Звонок же!
– Звонок, – повторила побледневшая Анна Ивановна. – Идите гулять.
Сама учительница не двинулась с места.
– Гулять! – Санька с ревом и грохотом, как мотоцикл по вертикальной стене, пронесся между парт, мимо доски и бездымно исчез за дверью. Оставшиеся застыли в предстартовых позах, нетерпеливо поглядывая то на Бориса, то на Лену.
– Кому неинтересно, пусть уходит, – негромко сказала Лена. – А по-моему, надо разобраться, почему так получилось.
– Ой, у меня музыка! – вспомнила одна девочка и, не оглядываясь, вышла.
– И так меня мама каждый день ругает, что задерживаюсь, – пробормотала другая, аккуратно прикрывая за собой дверь.
За ними последовало еще несколько человек: дескать, тренировка, репетиция, сбор у подшефных... Анна Ивановна тоже поднялась, но, подумав, молча прошла в конец комнаты и села за последнюю парту...