Азбука
Шрифт:
На этих островах можно узнать многое о светлом и темном цвете кожи. Немногочисленные аристократы, colons, то есть потомки колонистов, — белые. Ниже в иерархии стоит средний класс — адвокаты, врачи, чиновники, купцы. Кожа у них цвета кофе с молоком, это мулаты. В самом низу сельское население — черное. Острова — часть Франции. Они получают многочисленные субсидии, поэтому там нет городских трущоб. Горожане живут приблизительно как во французской провинции. Судьба деревенских жителей, пожалуй, более завидна, чем удел чернокожего населения Америки. Они ходят в школу и говорят по-французски без акцента, что отличает их от американских негров, которых можно узнать по произношению, едва они откроют рот. Они показались мне дружелюбными, лишенными угрюмой враждебности к белым, как в Америке. Между собой они говорят по-креольски, и в этом главная проблема. Нужно ли вводить в школе обучение на креольском языке? А может быть, он должен стать государственным языком независимой Мартиники? Переводить ли на креольский,
На соседнем острове Гваделупа я думал о поэте Сен-Жон Персе, или Алексисе Леже, нобелевском лауреате, знакомом мне по Вашингтону. Он родился на этом острове в семье белых colons, провел там детство и воспевал тропическую природу и своих черных нянек в первом, вышедшем в 1911 году сборнике стихов «'Eloges» [341] , который лично я считаю его высшим достижением.
Его отец был высокопоставленным чиновником, поэтому дом был состоятельным, солидным, с большим количеством прислуги. По окончании учебы в Париже Алексис Леже сделал дипломатическую карьеру, дослужившись до секретаря Министерства иностранных дел. После захвата Франции немцами эта высокая должность вынудила его искать убежище в Вашингтоне. Хотя после войны Леже летал с американского континента во Францию, пролетая и над своим родным островом, он никогда его не посетил, что заставило литературоведов задуматься. В «'Eloges» он мифологизировал свой родной дом, превратив его в деревенское имение среди тропической растительности, в то время как на самом деле этот дом стоит на городской улице в столице острова. Подозреваю, что поэт не хотел очной ставки с журналистами.
341
Франц. «Eloges» — «Эклоги».
Американская литература двадцатого века кончилась, а была она в значительной мере литературой бунта против «крысиных бегов», когда человек думает только о том, как заработать деньги и потратить их. Миллер, родившийся в Нью-Йорке сын немецкого иммигранта, зарабатывал на жизнь тяжелым трудом, читал Ницше и мечтал об освобождении. Освободиться можно было, только вырвавшись из-под власти общепринятого закона: кто не работает (в офисе, в магазине, на заводе) — тот не ест. Бегство в Париж означало переход под власть другого закона — колонии художников, вечно обновляющейся богемы. Генри стал одним из expatriates [342] — как Эзра Паунд, Гертруда Стайн, Эрнест Хемингуэй или Скотт Фицджеральд, хотя стилистически не походил ни на одного из них. Вместо того чтобы писать романы и новеллы, он, подобно Уолту Уитмену, избрал «песнь о самом себе», но в прозе и отказался от всех принятых в обществе запретов, касающихся лексики и описаний секса. Его истории от первого лица о собственных — неважно, подлинных или вымышленных — похождениях были новаторскими. Думаю, на него оказали влияние автобиографические рассказы Блеза Сандрара [343] . Но прежде всего Миллер пошел несколько дальше в уитменовской смелости говорить «я», в чем ему помогла бросающаяся в глаза самовлюбленность. «Я» уже не отождествляло себя с Америкой, праздновало свою свободу бунтовщика, поэтому можно сказать, что в Миллере заключена вся битническая поэзия пятидесятых годов. Если бы не Миллер, наверное, не было бы и Аллена Гинзберга.
342
Expatriates — экспатрианты (англ.), поколение американских интеллектуалов, которые в 1930-е гг. эмигрировали в Европу из-за неприятия культуры Нового Света. В их число входили, в частности, писатели T. С. Элиот, С. Фицджеральд и Э. Хемингуэй.
343
Блез Сандрар (1887–1961) — швейцарский и французский поэт и писатель, представитель авангарда.
В Америке книги Миллера были долго запрещены из-за своей непристойности, хотя их автор, спасаясь от надвигающейся войны, вернулся на родину. Книги эти печатали в Париже, где я их и покупал, задумываясь о несоизмеримости двух языков: в то время их было невозможно перевести на польский — просто из-за отсутствия соответствующих слов. Из этих книг вырисовывается образ, нигде не представленный с такой силой, — образ пустыни нью-йоркских улиц. Молодое поколение повторило бегство Миллера, но по-другому — бросая вызов всей махине общества и своим несчастным, погрязшим в «крысиных бегах» родителям.
После возвращения Миллер написал «The Air-Conditioned Nightmare», «Аэрокондиционированный кошмар» — как он озаглавил свое путешествие по Америке. Он поселился в калифорнийском сельском доме, в Биг-Суре на берегу Тихого океана. Его желание избежать работы с утра до послеполуденных часов в каком-нибудь офисе или редакции стало важной частью войны американского художника за независимость. Если иначе никак, то на работу надо посылать хотя бы своих женщин (так поступал калифорнийский поэт Кеннет Рексрот). Творческая колония в Биг-Суре и другие подобные проявления отстраненности не остались без последствий: страна признала ценность писателей и художников, приняв их в свои кампусы. Гинзберг окончил жизнь профессором.
Великая революция нравов стала следствием бунта молодежи шестидесятых, но почву для нее подготовили такие писатели, как Миллер и beat generation. Это связано с довольно долгой историей преодоления законодательных запретов, защищавших публичную сферу от непристойностей. Еще в 1934–1935 годах состоялся процесс по делу об издании «Улисса» — процесс переломный, поскольку именно тогда появилось разграничение между безнравственностью и вкусом. С тех пор можно было доказывать, что данная вещь есть произведение искусства и оценка ее — вопрос вкуса. Однако лишь после войны начался постепенный отход от применения к издательствам законодательных механизмов. В 1957 году суд снял запрет с публикации «Вопля» Аллена Гинзберга. В шестидесятые годы книги Генри Миллера можно было свободно купить в paperbacks [344] .
344
Paperbacks — книги в мягкой обложке (англ.).
Приверженцы полной свободы считали себя прогрессистами, борющимися с ханжеством невежд. Теперь, когда можно всё, ничем не сдерживаемая свобода высказывания обнаруживает свои неожиданные аспекты. Быть может, в условиях свободного рынка эта свобода была неизбежна, но в таком случае писатели и художники выступили в роли невольных агентов массовой культуры, которая использует завоеванную ими открытость в своих целях, торгуя эмоциями (особенно в кино) и извлекая выгоду из полного доступа к недавно запретным темам.
Мне кажется, сторонники ограничений справедливо говорят о заражении публичной сферы, однако средства, имеющиеся в их распоряжении, скудны. Вводить цензуру нельзя — остается взывать к общественному мнению в надежде, что его давление приведет к самоограничению властителей кино и телевидения.
Эта семья занимала важное место в моей жизни. Происходила она с Украины. Ближайшим крупным городом к их имению Мокра на берегу Днестра на старом татарском пути была Одесса. Степи, «край богатого чернозема, дубовых лесов, бесчисленных овечьих стад». О детстве Мицинских пишет их близкая родственница, поселившаяся впоследствии в Италии, Ванда Выговская де Андреис, в книге «Между Днепром и Тибром» (Польский культурный фонд, Лондон, 1981). После революции 1917 года семья нашла прибежище в Одессе, а затем уехала в Польшу и поселилась в Быдгоще, который в то время покинуло много немцев, и можно было дешево купить домик «за бабушкины драгоценности». Ися, Неля и Болек ходили там в школу. Потом Мицинские переехали в Варшаву. В тридцатые годы я дружил с Болеком и бывал в их квартире на аллее 3 мая, куда меня впервые привел живший неподалеку, в районе Повисле, Юзеф Чехович. Болеслав изучал тогда философию в Варшавском университете и был начинающим литератором (опубликовал сборник стихов «Хлеб из Гефсимании»). Там же, на аллее 3 мая, я познакомился с факультетским товарищем Болека, Тадеушем Юлиушем Кронским. Болек, выучивший еще в школе греческий и читавший Платона, вдобавок ожесточенно споривший с Виткацием во время своего пребывания в туберкулезном санатории в Закопане, смущал меня своей эрудицией, а вдвоем с Нелей они смущали меня, варвара, своим знанием живописи и музыки, не говоря уже о походах в филармонию.
Незадолго до войны я, скрежеща зубами, делал карьеру на Польском радио и в 1937–1938 годах снимал маленькую квартирку Болека и его жены Халины, урожденной Краузе, на Саской-Кемпе — они как раз уехали на стипендию в Гренобль. После возвращения Болек работал вместе со мной на Польском радио.
Нелю, девушку деликатную и, как мне теперь известно, застенчивую, я возносил тогда на какие-то недостижимые высоты. После учебы в Варшаве и Париже она работала в библиотеке МИДа и дружила с поэтом из «Квадриги» Владиславом Себылой [345] (погибшим потом в Катыни), который посвятил ей один из своих «ноктюрнов».
345
Владислав Себыла (1902–1940) — поэт, автор религиозно-метафизических стихов, расстрелян в Катыни.
После начала войны Болек и Халина, которая была на позднем сроке беременности, кое-как добрались до Вильно и Ковно, откуда улетели в Швецию, а затем в Париж, где Халина родила дочь Анну — Дунку, впоследствии специалистку по наследию Виткация. Неля же, эвакуировавшись вместе с министерством, оказалась в Бухаресте, оттуда переехала в Югославию, где жила у своей двоюродной сестры, вышедшей за серба, вплоть до получения французской визы. Во Франции трое Мицинских нашли опору в своих близких друзьях, Казимеже и Феле Кранц [346] , которые одно время принимали их у себя в поместье.
346
Казимеж Кранц (1912–1973) — пианист, основатель американского Комитета помощи польским слепым; Фелиция Лильпоп-Кранц (1908–1993) — художница и публицистка.