Азиаде
Шрифт:
– Беги скорей, Ариф! – ответил мне один старый турок. – Беги скорей, Ариф! Это твой дом!
Такого волнения я никогда еще не испытывал.
Тем не менее я с безразличным видом подошел к жилью, которое мы с такой любовью создали друг для друга, она – для меня, я – для нее.
При моем появлении толпа расступилась, враждебная и угрожающая; старухи в ярости поносили меня и возбуждали толпу; кто-то уловил запах серы, кто-то увидел языки зеленого пламени; меня заподозрили в колдовстве и распространении порчи. Старое недоверие затаилось лишь на время, и теперь я пожинал плоды своего положения сомнительной и чужеродной личности, у которой нет никакой опоры и нет возможности на кого-либо рассчитывать.
Я медленно приблизился к дому. Двери были выломаны, стекла разбиты, сквозь крышу шел дым; все было разграблено ворвавшейся в дом одной из тех банд, которые всегда возникают в Константинополе, чуть только где начинается суматоха. Я зашел в свою комнату, сверху лилась вода, черная от сажи, сыпалась штукатурка, падали обгорелые доски…
Огонь уже был потушен; я увидел обуглившиеся стены, пол, две двери и перегородку. Мне понадобилось немало хладнокровия, чтобы овладеть ситуацией; башибузуки отняли у громил их трофеи, расчистили площадь и разогнали толпу.
Двое вооруженных полицейских охраняли вход в дом, так как двери были выбиты. Я поручил им стеречь имущество и отправился в Галату. Я хотел найти Ахмета, дружеская поддержка которого была бы драгоценна посреди этой разрухи.
Через час я уже был в шумном квартале маленьких кабачков; я без толку заглядывал к «их мадам» и во все притоны; Ахмета в этот вечер отыскать не удалось. Пришлось вернуться домой и ночевать одному в комнате без стекол и дверей; я завернулся в мокрые одеяла, пропахшие гарью, но это не спасло меня от смертельного холода. Я спал мало, и настроение у меня было самое мрачное; эта ночь была одна из самых тягостных в моей жизни.
На следующее утро мы с Ахметом оценили размеры ущерба; они были относительно невелики, многое можно было легко восстановить. Больше всего пострадала комната, где никто не жил, и она была пуста; похоже, дом подожгли по чьему-то заказу, кому-то на потеху; мелкие вещи валялись повсюду в беспорядке и грязи, однако же целые и невредимые.
Ахмет развернул лихорадочную деятельность; три старухи еврейки по его указаниям чистили и убирали, при этом нередко разыгрывались в высшей степени комические сцены. На следующий день все было вычищено, вымыто, высушено, все сияло и блестело. На месте двух комнат зияла черная дыра; если не считать этого, дом приобрел свой прежний вид, а моя комната – даже своеобразную элегантность.
В этот же вечер моя квартира была подготовлена к большому приему; на многочисленных подносах были разложены кальяны, кофейные приборы и рахат-лукум. Был приглашен даже оркестр из двух музыкантов: барабанщика и гобоиста.
На эти расходы подвиг меня Ахмет, он же сочинил всю мизансцену; в семь часов я должен был встретить представителей власти и именитых граждан, которым предстояло решить мою судьбу.
Я боялся, что меня заставят назвать свое настоящее имя и мне придется прибегнуть к помощи британского посольства, поэтому я ждал гостей в большой тревоге.
Если бы мои приключения в Эюпе завершились подобным образом, приказ высших властей покончил бы с моим пребыванием в Стамбуле; я опасался этого решения еще больше, чем приговора оттоманского правосудия.
Как сейчас, я вижу их всех – человек пятнадцать или двадцать, важно рассевшихся на моих коврах: домовладельца, должностных лиц, соседей, судей, полицейских и дервишей; оркестр гремел вовсю, Ахмет опрокидывал анисовую водку рюмку за рюмкой, запивая ее кофе.
Цель приема состояла в том, чтобы снять с меня обвинение в поджоге или черной магии; в противном случае мне грозила тюрьма или большой штраф за попытку поджога Эюпа; наконец, я должен был дать обещание возместить убытки собственника и за свой счет привести дом в порядок.
В Турции можно рассчитывать только на себя, но в конце концов удается добиться всего, что ты затеял, при этом апломб всегда оказывается нелишним. Весь вечер я изображал знатного господина и держался с дерзостью и наглостью, на какие только был способен. Ахмет продолжал пить и умышленно напускал туману, когда гости задавали какие-либо вопросы; в этой роли он был великолепен. Оркестр наяривал все громче, и по истечении двух часов настроение моих гостей достигло высшей точки: они уже не понимали друг друга и толковали каждый свое; я вышел из игры.
– Видишь, Лоти, – говорил Ахмет, – они все тепленькие! И это моих рук дело. Во всем Стамбуле ты не найдешь другого такого Ахмета. Я для тебя человек незаменимый.
Ситуация была сложной и комической; Ахмет излучал заразительную веселость; я уступил его настойчивым призывам показать акробатический номер и без лишних разговоров встал на руки и прошелся два раза на глазах у ошеломленного собрания.
Ахмет, восхищенный этим номером, тут же стал прочувствованно прощаться, вручая каждому гостю его башмаки, его шубу и фонарь. Прием закончился, никакого решения принято не было.
В результате я не попал в тюрьму и не заплатил штрафа. Мой хозяин привел в порядок дом, благодаря Аллаха за то, что тот сохранил половину его имущества, а я остался любимцем квартала.
Когда через два дня Азиаде вернулась в нашу квартиру, она нашла дом в прежнем состоянии, в отличном порядке и полным цветов.
Огонь, загоревшийся сам по себе внутри запертого дома, – явление, которое трудно объяснить, и причина пожара навсегда осталась тайной.
Главное в этом краю – забвение…
Кто бы ни погрузился в океан сердца,
Находил отдохновение в небытии.
Сердце обретает там одно: не быть…
Фаридуддин Аттар, персидский поэт
Иззуддин-Али-эфенди давал прием в центре Стамбула: благовония, курения, бубны и мужские голоса, которые, словно в забытьи, выводят причудливые мелодии Востока.
Эти вечера казались мне поначалу варварски странными, но постепенно я к ним привык и стал устраивать и у себя подобные вечера, на которых гости хмелели от ритма бубнов и запаха благовоний.