Азимут бегства
Шрифт:
Задумавшись, он перестает следить за толпой, но длительность таких моментов, длинные коридоры и узкие закоулки поневоле отвлекают его внимание. Человек слева от него отделяется от толпы — видимо, туристов, — делает вид, что смотрит на картину, которую он явно не может видеть с этого места. Но этот человек смотрит вовсе не на картину, он не турист и смотрит он прямо на Койота, а в руке у него пистолет. Койот видит глаза, остановившиеся, округлившиеся от напряжения, глаза, видя которые, он, в других обстоятельствах, не дал бы далеко уйти этому человеку. Койот опускает глаза и видит цилиндрик глушителя, навинченный на ствол, долгий, приглушенный блеск вороненой стали, когда дуло начинает подниматься вверх. Койот пытается сдвинуться
Но в это время от толпы отделяется еще один человек и подходит к первому. Койот не видит лица второго мужчины, на нем надета большая стетсоновская шляпа с широкими полями, закрывающая лицо. Но человек поднимает руку и подносит ее к шее убийцы, поворачивается в профиль, и Койот узнает Русского. На безымянном пальце надет перстень, выполненный виде дракона. Из кончика хвоста гада торчит тонюсенькая игла. Рука русского резко прикасается к шее человека, мягко нащупывает нужную жилу и наносит укол. Брат Жакари роняет пистолет, дергается, и последнее, что он видит и чувствует, — это холод каменных полов Ватикана, стремительно летящих ему в лицо.
Русский исчезает в толпе, и когда одна женщина ощущает тяжелое падение тела на свою ногу, когда она, едва не задохнувшись, издает сдавленный крик, и когда толпа перестает разглядывать картины и обращает взоры на мертвое тело, он уже стоит у противоположной стены, сняв шляпу и вытирая выступивший на лбу пот.
Русский воспользовался сильнейшим токсином, который добывают в джунглях Белиза. Он не производит никаких внешних эффектов, если не считать пены на губах и нескольких слабых судорог, но внутри этот яд вызывает страшные разрушения — органы сжимаются, съеживаются и разрываются, словно одновременно пытаясь уйти в себя. Сердце останавливается, желудок скручивается в крошечный шар, разрывая кишки и направляя поток желчи в легкие и в глотку. Что-то происходит и с самими легкими, но он не помнит, что именно. Яд используют для охоты на крупную дичь, например, на медведя, но Русский слышал, что африканские браконьеры валят слонов именно этим ядом.
Русский подходит к Койоту и, не говоря ни слова, протягивает ему шляпу. Анхель стоит молча, не понимая толком, что случилось, но готовый следовать за Койотом. Койот сначала не реагирует, словно внутри у него что-то отключилось и он ищет рубильник, которым можно было бы снова вернуть себя к действительности. Он не движется, и тогда Русский протягивает руку и надевает шляпу на голову Койота. Анхель может сказать только одно — шляпа хороша и пришлась как раз впору. Он улыбается.
— Ты с самого начала, — говорит Койот, — работал на Общество.
Теперь он все понял, кусочки сложились в цельную мозаику.
— Вот почему…
Но Русский перебивает Койота, положив ему на плечо руку.
— К вашим услугам.
— Что с Исосселесом? — спрашивает Анхель.
— Я позвонил одному приятелю. Думаю, что этот священник не будет больше портить вам нервы.
Он уходит, и последнее, что видят Анхель и Койот, — это тяжелая походка Русского, который уходит назад, в Ватикан. Когда он доходит до поворота коридора, до места, где освещение становится более тусклым, где кажется, что тяжесть Ватикана заполняет все и погружает в темноту, два швейцарских гвардейца выходят из тени. Анхель различает только их силуэты. Исчез блеск их алебард. Желтые и черные полосы их трико, белизна жабо и даже невероятная чернота плащей кажутся приглушенными. Они становятся по обе стороны от Русского, и они вместе скрываются за углом.
Тихий Пьяница бродит по ночным римским закоулкам. Это не град Божий, который он надеялся увидеть. Но, впрочем, ожидал он не слишком многого. Он не рассчитывал на удар монтировкой на Мемфисской аллее или на баптистов, угнавших его машину, и на пьяную драку, которая за этим последовала.
На стоянках вдоль семидесятой дороги будут говорить о сногсшибательной сенегальской куртизанке, которая соблазняла Тихого Пьяницу сбежать в изнеживающую скуку Мальты. Будет пища и для новых россказней. О том, как Тихий Пьяница умыкнул ее в Италию, переодев женой крестьянина. О том, что он, кажется, носил соломенную шляпу, а на таможнях лениво жевал травинку. О том, как она бросила его в большом каменном доме в Умбрии. Что возможно даже, что Тихий Пьяница несколько ночей беспробудно пил под той самой крышей, где когда-то находил приют прославленный Тысяча Пальцев.
Но это уже из области легенды. По всем законам божеским и человеческим он давно должен был погибнуть: свои же люди едва не подорвали его в Москве, его едва не застрелил в Сальвадоре заблудившийся оперативник ЦРУ, потом он попал в страшный шторм у берегов Гаити; его видели в Катманду, Ломбоке, Уганде — но это только вершины айсбергов, гор слухов. Естественно, они сейчас, на исходе долгого лета, оба находятся в Риме. Тысяча Пальцев все еще щеголяет в шикарной шляпе, как всегда, заколдованный от страха, уверенный в своем неотразимом сленге, не признающий никаких догм, неутомимый и бесшабашный. Он ходит с тростью и танцует, затянутый в великолепную кожу, как Фрэд Астер, но уже не так часто, как прежде, он больше не завсегдатай бистро и клубов, каким был во времена своей юности. Теперь вместо всего этого он предпочитает проводить вечера под старыми добротными крышами, не спеша пьет и представляется простым ремесленником.
— Легкое испарение, поцелуй — конец человека может принять множество обличий, — говорит он. Тысяча Пальцев учит нас, что яд — это всего лишь прилагательное.
Если он встретится с Тихим Пьяницей, то это произойдет в надежном доме, где-нибудь в сельской итальянской глубинке. Дом будет простым и элегантным, стилизованным под его вкус. Женщины, пьющие шампанское с ломтиками персиков, длинная веранда, тихое танго. В разговорах — если, конечно, они будут говорить — речь пойдет о музыке, так как оба обожают «Дельту». И если Тихий Пьяница спросит о его профессии или о прошлом, то получит исполненный любезности и доброты ответ Тысячи Пальцев: «Ее лицо я вижу, когда накатывается ночь».
Для Тысячи Пальцев наступили трудные времена. Последнее свое задание он выполнил по просьбе друга. Эту просьбу он заслужил своей безупречной репутацией. То был сильнейший яд, редкий и трудно обнаружимый, создание которого уходит в давнюю историю суфийских таинств. Когда-то это была особая, изощренная форма исламской мести, которую на этой планете никто не видел уже почти тысячу лет. Это скорее зелье, чем яд. Руки жертвы поражаются, начиная с пальцев, которые отделяются от суставов, а ногти отваливаются прочь. Это очень неприятная и страшная смерть, которую припасали для самых отвратительных преступников.
Говорят, что своему искусству он выучился по похищенной из Ватикана книге, сам по себе редкий случай, который тоже стал пищей для многочисленных легенд и слухов. Определенно, Тысяча Пальцев — единственный живой носитель таких фокусов.
Предмет его гордости — это умение работать прикосновением, взглядом и другими органами чувств, которые служат входными воротами яда. Он порицает чаши и аптекарские весы, предпочитая запахи. Правда, сейчас он страдает от тяжелого артрита, и руки его стали не те, что были раньше. Да и зрение с обонянием и памятью на запахи тоже стали подводить. Он боится, что ему изменило чувство меры, что он потерпел неудачу, потерпел впервые в жизни, не справившись с задачей.