Азов
Шрифт:
Старой взмолился:
– Великий государь, к такой службе я непригоден. И не учен я… Смилуйся!
Но государь не смиловался, дал грамоту, скрепленную печатями, и велел наскоро ехать на Дон.
– Зорька поднимется, – сказал он властно, – поезжай дорогой на Воронеж, там в струг сядешь и доплывешь до Черкасска. В Черкасске спокойствия мало. Костер на Дону тлеет… В Крыму нет тишины. Езжай!..
Тронулся атаман с оставшимися казаками на Воронеж. Поехали с ним: Левка Карпов – за есаула, Афонька Борода, Тимошка Яковлев да яицкий есаул Ванька
Дорога на Воронеж всегда была нелегкая, а тогда она стала куда труднее: травы погорели от солнца, коней кормить нечем; земля без дождей пересохла – пески, суглинки. Звенит земля под копытами. Кони мотают головами, бежать не хотят. Зной – сизое марево. Вода горячая. А Дон родимый – далеко!..
Хлебнули казаки горя. Быстрые царские кони едва не пали, не добежав до Воронежа. С трудом добрались.
Воронежский воевода своенравный Мирон Андреевич Вельяминов заподозрил их в том, что они беглые, и не дал им струга. Побранил всех, пригрозил тюрьмой, ворами обозвал. Но после предъявления Старым царских грамот воевода смирился и струг дал. Тогда Старой оставил ему коней царских для отправки в Москву, пошел на реку, отвязал стружок, который показался ему надежней, и поплыл с казаками вниз по течению.
И легкий струг, словно щепка, играя, понесся по реке Вороне и вырвался на родимый Дон. Длинные весла гнулись в воде от сильной натуги, брызги летели кверху и падали в струг. За кормой кружилась пена.
Лесистые песчаные берега тянулись по обе стороны Дона, тянулись долго и однообразно. Весла скрипели, струг покачивался, а солнце палило. Его лучи играли на воде и веслах.
Откинув полу казакина и приглядевшись к яицкому есаулу, сидевшему, опустив низко голову, за крайней уключиной, атаман толкнул его неожиданно:
– Эй, ты! Горе-кручина! Не спи, казачина! Дон близко, а нам с тобой говорить надобно. Сдается мне, яицкий есаул, что ты гребешь на Дон не по своей доброй воле, а по чужому, злому делу. Верно?
Поленов ответил:
– Неверно. Иду я на Дон по своей воле, по государевой службе… – Глаза спрятал.
– Мы любим правду. А ты сказываешь мне неправду. Почто?
– Правду тебе сказал. По своей воле бывал я на Дону и раньше.
– Бывал лазутчиком! И ныне пробираешься лазутчиком!
– С чего ты взял?
– А с того, что провожатые мне не надобны, а царские грамоты охранять – не в твоей бы чести… Подставили тебя ко мне! И дух твой слышу, и дело твое вижу, Меня не проведешь. Сказывай: за каким делом путь держишь на Дон?
– Да ну тебя, атаман! Грех не бери на себя, – сказал есаул, притворно ухмыляясь. – Бывал я на Дону. Фатьму твою видал. А с Дона я не бегал. Царю всегда служил верно.
– Фатьму видал? – спросил взволнованно Старой. – Верно ли? Давно ли?
– Фатьму видал недавно. Да сказывают…
– Ну, говори, что сказывают? Ну, ну? – Приблизился к есаулу и посмотрел в глаза пристально и тревожно. – Ну?!
– Помилуй, атаман, не знаю я, – соврал Поленов, – но только был набег большой татарский.
– Большой набег татарский? Ну, а Фатьме какое дело? Ну, говори же, черт! Что сталось с Фатьмой?
– Не знаю, атаман. Не знаю… Не пытай, – сказал Поленов, видя, что лицо у атамана перекосилось. – Одно я ведаю: свели Варвару Чершенскую в Крым к Джан-бек Гирею.
– Ах, сатаны! – вскричал Старой, не помня себя от ярости. – Куда ж глядел Татаринов? Сказывай все напрямик, что знаешь про Фатьму мою. Не томи! Убить тебя могу!
Поленов молчал. Старой задумался, но не стал больше допытываться.
– А все ж, – сказал он, – ты к нам подослан. Гляди в глаза мои и не юли!
Поленов, не выдержал пристального взгляда атамана, потупился.
– Ясно!.. Нет моего тебе доверья. Ребята, ежели не врет Поленов, то он залог оставит.
– Какой такой залог? – испуганно спросил Поленов.
– А вот какой: клади-ка пятерню на борт! Родниться с Доном будешь да с казаками.
– Да что ты, атаман?
– Клади!
Есаул, озираясь и бледнея, положил руку ладонью на борт.
– Руби-ка, Левка, палец крайний! Я погляжу, как выйдет.
Тот вынул саблю из голубых ножен.
– Дело у нас с тобой большое, казак ты пришлый, веры тебе нет. А на Дону без веры жить нельзя! Думки твои неведомы… Руби!
– Я не лазутчик, – заявил Поленов, понимая, что дело гиблое, атаман не шутит: уж лучше палец потерять, чем голову. – Руби, коль надобно!..
Сабля взметнулась, сверкнула огненными искрами на солнце и опустилась. Есаул отдернул руку, палец упал за борт.
– Ну, а теперь, – сказал Старой, – мы породнились. Послужишь государю правдой, а нам, казакам, честью… – Сел на корму, задумался.
Легкий струг поплыл на Дон, к Черкасску-городу…
Как только прибыли, на берег вышли, нагнулся атаман и поцеловал родную землю. Никто их не встречал. Никто о них не знал. Никто их не заметил. Пошли к майдану.
Майдан кипел: сновали купцы, горцы, казаки с Терека… Коней меняли, татарок продавали, седла чинили. Пиво пили. Прошедшей злой беды как не бывало.
Попался пьяный казачок: ругается, хорохорится, едва стоит.
– Эге! – сказал Старой. – Никак Черкасск пропивают.
– Тебе какое дело! Пьем на свои. Твоих не надобно. – Карман вывернул и зазвенел монетами. – Пойдем, угощу. Вином глаза твои залью!
– Свои залил, а мне не надо заливать. Ты чей?
– Э, дурень, – сказал пьяный казачок, – ты не знаешь, чей я? Видать, не здешний. Старшин донских не знаешь. Я есть казак, сын казака. Слыхал про Черкашенина?
– Слыхал. Да только Черкашенин не таков, как ты! То атаман.
– А я есть сын атаманский!
– Вот кто? Знаю, знаю. Не к лицу тебе, Демка, отцовскую славу и геройство брать на себя. Дон пропили, Варвару упустили, Черкасска не узнать!
– А чей же ты тогда? – спросил казак, тараща глаза. – Я тебя не знаю… А погоди! – И стал приглядываться.