Бабы, или Ковидная осень
Шрифт:
Дворовые девки, с утра зазывно-нарядные, любившие подчеркнуть свою гендерную принадлежность накладными ногтями и пластмассовыми ресницами, крикливо матерились почище мужиков.
Как и их прародительницы, еще до совершеннолетия они часто беременели, и к двадцати пяти многие имели по второму, а самые безбашенные – по третьему ребенку.
Парни работать не любили, но вынуждены были это делать с понедельника по пятницу – кто водителем, кто курьером, кто монтажником в какой-нибудь фирмешке по установке дверей и окон.
Не видя выбора, жили
Матери удручающе рано старели и все свободное от работы или возни с внуками время, как Катина мать, толклись в окрестных магазинах или в районной поликлинике.
С вечера пятницы и по воскресенье молодежь пила, после, напрочь забыв изначальный повод, дралась меж собой или с «залетными», и, вычисляя, где наливают на халяву, перебегала из подъезда в подъезд.
В выходные девки становились крикливее и податливее, а парни – в основном на словах – воинственными и щедрыми.
Еще здесь были старики, со сморщенными лицами, смахивавшими на кору вековых, чудом переживших не один режим дворовых дубов. Неопрятные и тоже частенько хмельные, с вечерним холодком они неохотно уступали молодежи насиженные места на лавочках. Почти в любом разговоре – хоть о политике, хоть о здоровье – старики сетовали, как хорошо было жить при Советах. И часто, противореча самим себе, доставали из шуршащих пакетов и громко нахваливали какой-нибудь дешевый китайский товар, коим изобиловали окрестные магазины.
В медучилище, расположенном ближе к центру столицы, Катя прикоснулась к другому миру.
Многие девчонки из ее группы имели конкретные планы на будущее: после училища поступить в вуз, выучить английский, найти работу за границей.
Мужчины в их матрице, коли о них заходил разговор, были сплошь перспективными, а за их неясными образами очерчивалось богатое на новые краски будущее.
Такие девки почти не матерились и часто украшали свою речь англицизмами. Они обсуждали не только разводы звезд и чьи-то дорогие шмотки, но делились впечатлениями о книгах и фильмах, некоторые даже ходили в театр.
А еще они (и это почему-то больше всего поражало Катю) носили приятные к телу удобные трусы, а не дешевые кружевные стринги из Катиного средневековья.
Контраст, с которым ежедневно сталкивалась Катя, был даже не столько во внешних различиях, дворовых и училищных, сколько в отсутствии у дворовых каких бы то ни было амбиций. Будущие медсестры, многие из которых также выросли не в самых обеспеченных и благополучных семьях, были любопытны до большого мира, а дворовые все поголовно, добровольно заперев себя в средневековье, шли по накатанной предками дорожке.
Катя чувствовала себя везде чужой, полезной только в моменте, ненужной самой себе.
Угрюмая задушевность дворовых, их скорые радости и печали, их лень, мелочность и узость взглядов отзывались в ней сосущей тоской.
Девок же из училища она побаивалась, будто ощущая отграничивавший ее от всех круг, мешавший шагнуть навстречу одной из ярких птичек, с кем хотелось по-настоящему сблизиться, ведь в это понятие —«сблизиться» – Катино пугливое подсознание вкладывало нечто большее, чем заумную болтовню и походы в театр.
Решение оставить плод было во многом эгоистичным.
Появление ребенка, принадлежавшего (как она полагала) ей одной по крайней мере в ближайшие восемнадцать лет, открывало дверцу в новый мир, где ее существование приобретало безусловную ценность.
Беременность протекала тяжело. Не только Катино тело, но и грубоватое, с отцовскими чертами лицо в первом же триместре приобрело непроходившую отечность, начались проблемы с желудком и зубами.
Когда живот уже было не скрыть под одеждой, дворовые кумушки всех возрастов начали заваливать ее вопросами и тут же давать непрошеные советы.
Мать с отцом, будто не самые приятные соседи по коммуналке, все так же ежевечерне толклись на кухне, смотрели ток-шоу, выкрикивая что-то телевизору, теперь уже втихаря, чтобы не злить беременную, пили водку и чуть меньше ругались.
Училище, которое Катя продолжала посещать до восьмого месяца беременности, стало для нее отдушиной. Погружаясь с головой в теорию и практику сестринского дела, несмотря на свое положение, она не только не уставала, но и напитывалась необходимой энергией, которую родное средневековье умудрялось высосать за какой-нибудь пятиминутный разговор.
С годами Катя приучилась относиться к себе и людям безоценочно.
Работа в гинекологическом отделении, куда повезло попасть на практику сразу по окончании училища, а после закрепиться на постоянной работе, требовала от нее ежеминутной собранности и быстроты реакций, эмоциональной отстраненности и умения взять на себя ответственность или вовремя перенаправить ее на старших по званию.
Средневековые все так же пили, сходились-расходились, бывало, умирали, не дотянув и до сорока, а представительницы таких же средневековых окраин, типажи которых Кате были знакомы до мельчайших жестов и интонаций голоса, иногда попадали к ней в отделение.
Звонкие птички из училища, после выпуска разлетевшиеся по медучреждениям города, с годами подрастеряли свои амбиции.
Самые успешные позже получили дипломы косметологов, более-менее удачно вышли замуж, а неприметная некогда толстуха Пилюгина, если верить соцсетям, заделалась модным инстаблогером.
Закончить вуз и стать врачом удалось только одной из выпуска; три сокурсницы, не ленившиеся учить иностранные языки, нашли по специальности работу в Европе.
Мечта Кати – выцепить свое чадо из средневековой трясины – приобретала реальные черты: ее незаметно подросший сын не прибился к дворовым и все свободное от учебы время проводил за компьютером или в школьной футбольной секции.