Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— На все воля Божья, — чуть улыбаясь, отвечает она.
Уильям уже стоит на пороге ее комнаты, медля, сознавая, что, если он задержится здесь еще ненадолго, то поставит себя в нелепое положение.
— Что ж, мистер Хант, до свидания, — она целует его в щеку, губы ее сухи, как бумага, дыхание душисто, как ароматическое мыло.
— Да… я… но… но я должен сказать вам… это имя, Джордж Хант. Оно… стыдно признаться… выдумано. Ложь во спасение. Я не хотел, чтобы те пронырливые девицы из «Камелька» стали чрезмерно докучливыми.
— Мужчине следует
— Осмотрительность есть добродетель неоднократно поруганная, — сообщает Уильям.
— Вам нет нужды открывать мне что-либо.
— Уильям, — тут же выпаливает он. — Мое имя — Уильям.
Она кивает, с приличествующим случаю безмолвием принимая его доверие.
— Однако, — продолжает он, — я был бы безгранично признателен вам, если бы вы согласились, находясь со мной на людях, называть меня мистером Хантом.
Конфетка приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но заслоняет его тылом ладони, подавляя зевок. «Пожалуйста, простите меня, я страшно хочу спать» — с мольбой говорят ее глаза, однако она снова кивает:
— Как вам будет угодно.
— Но называйте меня Уильямом — здесь.
— Уильям, — повторяет она. — Уильям.
Рэкхэм улыбается, довольство еще озаряет его лицо, когда каких-то шестьдесят секунд спустя он уже стоит на улице, один, ставший на две гинеи беднее, и лошади всхрапывают слева от него, и снежинки покусывают ему лицо. Стылый ветер извещает Уильяма о том, что штанам его не помешало бы провести у огня еще какое-то время; смрад фекалий под ногами напоминает, как легко истребляется сладкий запах женщины.
Разумеется, не в первый раз Уильяма Рэкхэма спокойно и споро выставляют на улицу, едва лишь заканчивается его свидание с проституткой. Но уж определенно впервые он достигает этого мгновения совершенно удовлетворенным, не сожалеющим ни о едином из потраченных пенни, ни о едином пережитом мгновении. Боже, какая ночь! Все сложилось не так, как он навоображал, и однако же все затмило его мечты! Кто бы в такое поверил? Ему хочется рассказать кому-нибудь эту волнующую повесть, хочется помчаться домой и… впрочем, нет, пожалуй, не стоит.
Снегопад слабеет, стихает и вдруг кончается, однако узкую улочку продувает насквозь, и Уильям начинает дрожать. И все же, ему не хочется покидать место, в котором он пережил приключение столь замечательное, ведь не может же все завершиться так вдруг! Уильям оборачивается, смотрит на тыльную стену дома миссис Кастауэй, гадая, какое из окон принадлежит Конфетке. В самой середке здания ярко горит окно, за которым различается некое движение, чей-то силуэт. Впрочем, это не Конфетка — ребенок, продвигающийся медленно и с запинками, горбясь под тяжестью груза, который он тащит вверх по не видимой отсюда лестнице.
— Извините, хозяин, — раздается за спиной Уильяма чей-то голос. Уильям, подпрыгнув от неожиданности, оборачивается, дабы выяснить, кто посмел вторгнуться в его грезы.
Перед ним стоит грязная старая карга с ржавым
— Извините, хозяин, — повторяет она дряхлым, бесполым голосом, исходящим, как кажется, из гнойника, укрытого ее заляпанной нечистотами одеждой. Смердит она отвратительно. Уильям отступает в сторону.
И сразу же старуха приближается, переваливаясь, к тому самому месту, на котором он стоял, или дьявольски близко к нему. Почернелой клешней она подбирает с земли большой ком собачьего дерьма, вертит его в руке — осторожно, чтобы не раскрошился, — и отправляет в ведро, уже на четверть заполненное мерзостью того же рода, предназначенной для кожевенного завода в Бермондси, где ее используют при выделке сафьяна и лайки. Рэкхэм вглядывается в нее, и старуха, ошибкой приняв читающееся в его глазах неверие за жалость, начинает гадать, не позволит ли эта утренняя удача прибавить что-либо к восьми пенсам, кои она рассчитывает получить за ведро «шакши».
— Полпенни на хлебушек, а, хозяин?
Гальванизированный отвращением, Уильям выкапывает из кошелька и швыряет ей монету. Старухе достает ума не хватать его за ладонь в перчатке, не целовать ее. Взамен она, словно исполняя его желание, растворяется в первых лучах солнца.
Кто-то стучится в дверь спальни. Конфетка отворяет ее, соорудив на лице наилучшее из «безмятежных» своих выражений — на случай, если это мистер Хант, Уильям, Прекрасный Принц, как бы его ни звали, вернулся за позабытой подвязкой или просто для того, чтобы потискать ее грудь. «Мне вдруг пришло в голову, что я так и не видел ваших грудей».
Но нет, это не мистер Хант.
— Уже на ногах, Кристофер?
Мальчик стоит, заволакиваемый паром, который поднимается над принесенной им бадьей свежевскипяченной воды. Одет он лишь наполовину, густые светлые волосы встрепаны, в уголках глаз еще сохранились капли прозрачной влаги.
— Я у тебя свет увидел, — говорит он.
Милый мальчуган всегда предвосхищает нужды Конфетки, подобные нынешней. А может быть, просто старается отлынуть от другой грязной работы по дому.
— Ты что же, не спал?
— Эми разбудила, — он шмыгает носом, разминает мелкие розовые пальцы, пытаясь восстановить в них ток крови. Тусклый железный обод бадьи достает ему до колен, а длина ее окружности, прикидывает Конфетка, равна его росту.
— Так рано? Зачем же она тебя подняла?
— Да она ни фига и не поднимала. Просто кричала во сне.
— Правда? — обычно Эми избавляется от своего последнего гостя гораздо раньше Конфетки и не вылезает из постели до следующего полудня. — Я никогда ее криков не слышала.