Бахчи-Эль
Шрифт:
— А если камнем?
— Крепкий. Не расшибем. Да и они увидят и смоются.
— Это точно — смоются.
— Минька! Дуем в церковь!
— Для чего?
— У Игнашки ключи от всех склепов. Стянем и откроем.
Друзья заторопились к церкви.
Среди тополей как будто мелькнула красная косыночка, повязанная рожками.
— Неужто Аксюшка следит? — остановился Ватя.
Ребята осмотрелись — нет, вроде померещилось.
Служба в церкви началась. Из распахнутых дверей слышались немощный, пресекающийся дискант Игнашки: «Зряче на высоту твою...» —
Ватя и Минька вошли в церковь.
Стены были убраны большими иконами-людницами, на которых угодники изображались компаниями, оптом, и иконами-маломерками, осьмериками красного пошиба, на которых угодники были разрисованы в розницу. Носы у всех угодников были одинаково длинные и постные — очевидно, от их иноческого жития в «немощи и скорбности». Самодельные горбатые свечки пускали по храму сальную копоть. Зеленым сивушным пламенем дышали на киоты лампады и светники, висевшие на белых лентах и оловянных цепочках мелкого набора.
— Ты протискивайся к окошку, — зашептал Ватя Миньке. — Справа последнее — там ящики, а в ящике ключи.
— А ты?
— А я отвлеку Игнашку. Я для него как гвоздь в стуле. Увидит — с глаз не отпустит.
Минька кивнул. Начал пробираться между старухами к окну.
— Сопризнасущая... — скрипел Игнашка.
— Человеческое естество, — подхватывал хор певчих.
— Владычица наша, — хрипел, надсаживался Матюха и сыпал искрами, встряхивая кадило.
Минька не спешил проталкиваться к окну, чтобы не быть слишком заметным. Останавливался, смотрел на иконы, стараясь изображать на затылке, обращенном к Игнашке и Матюхе, смирение и послушание, хотя ему беспрерывно хотелось смеяться: он вспомнил слова деда — иконы и лопаты из одного дерева сделаны.
Случилось так, как предполагал Ватя. Игнашка заприметил его среди старух и прилип глазами. Лицо Игнашки сморщилось от негодования. К этому были причины. Ватя изощрялся в проказах над Игнашкой: то запускал в кастрюлю, где Игнашка хранил святую воду, циклопов, и, когда подслеповатый Игнашка кропил малярной кистью куличи прихожан, кое-кто из старушек доглядел прыгающих на куличках циклопов и ужаснулся «ино тварям, ино бесам»; то вдавливал в свечки оружейные пистоны, и свечки с громким пыхом взрывались, оплевывая воском лики святых; то на пасхе подсовывал яички с нарисованными языкатыми чертями.
Ватя прошел в первый ряд молящихся. Оказался перед самым поповским носом.
Игнашка держал в одной руке крест, а в другой камертон. Старался не сбиться с правильного голоса при переходе от хора к своему дискантовому запеву.
Минька достиг уже окна, где на подоконнике стоял картонный ящик с наклейкой: «Бакалея, макароны, 20 кг».
В ящике были сложены церковные документы, свечные огарки, бумажные цветы, кусочки просвирок, поминальные листы-синодики.
Минька присмотрелся и вскоре среди этого хлама нашел в ящике ключи на парчовой перевязи.
Он боком придвинулся к подоконнику, вытащил из ящика связку с ключами и опустил в карман. В это же время
Минька поспешил вон из церкви. Ватя тоже кинулся к дверям, врезаясь головой в животы молящихся.
Дзынь! Упала железная плошка с подаянием. Раскатились копейки.
Матюха смолк на полуслове, точно поперхнулся. Певчие тоже смолкли. Служба спуталась, сбилась.
— Босота! Скаженята!
Когда друзья были на порядочном расстоянии от церкви, Ватя спросил, заглатывая воздух, как судак на песке:
— Стянул ключи?
— Стянул. А что у тебя желвак на лбу?
— Игнашка постарался. Я ему рожу хотел состроить. А он, бес кривой, как стебанет камертоном в лоб!
Минька, давясь от смеха, сказал:
— Не все козе в лоб получать!
— Тебе смешки, а у меня в голове вроде хрустнуло даже.
— Слабак ты, Ватя. То у тебя в горле треснуло. Теперь в голове хрустнуло.
— Ничего. Я Игнашке панихиду сыграю. Он мой авторитет подрывает!
— Какой авторитет?
— Педагога. Я ему в самовар пороху насыплю!
Ключ к замку подобрали скоро. Дверцы пискнули застоявшимися петлями, растворились.
Из склепа подуло затхлой, придушенной сыростью.
Минька зажег фонарь. Начал спускаться по узким ступеням, которые становились все более отвесными и скользкими.
Ватя шел сзади, прерывисто дышал. Хватался за Миньку, чтобы не упасть. Батарейка была старой, и фонарь светил слабо.
Кончилась лестница. Ребята попали в сводчатую низкую усыпальню.
Глаза освоились с темнотой. Минька и Ватя увидели каменные с лепными украшениями постаменты, на которых прежде стояли гробы. Теперь на постаментах валялись кучи извести, перемешанной с остатками дубовых досок, обрезками репсовой тесьмы, изуродованными ржавчиной гвоздями. Известью производили на кладбище дезинфекцию.
Минька обвел лучом фонаря помещение — пусто, ободранно, неприятно.
— Может, назад подадимся? — толкнул Ватя Миньку в плечо.
— Погоди, вон еще ход.
И Минька направился к темному углублению в дальнем углу склепа, сжимая в правой руке стамеску. Ватя пошел за ним. Это оказался коридор, который привел в следующую усыпальню.
— Тут, — тихо сказал Минька и остановился. Ватя чуть не наскочил на него.
— Кто? — испуганно спросил он.
— Они тут живут.
Под лучом света видны были на полу свернутые на соломе одеяла, подушки. Валялись пустые бутылки из-под водки, окурки. Была набросана яичная скорлупа, грязная оберточная бумага, мочала, сухая кожица от колбасы.
Ребята все осмотрели, но ничего особенного не обнаружили— консервы, спички в пергаменте, спиртовка, чашки, ложки, мыло.
— Давай стены простучим, — предложил Минька. Он все еще рассчитывал на тайник, где спрятаны ценности.
Но Ватя торопил с возвращением.
— Цыгане — знаешь они какие. Лучше не попадайся. Изувечат!
Ребята выбрались из склепа. Вдели в двери замок, защелкнули.
— А ключи как же? — спросил Минька.
— Положим, где взяли.
— Опять к Игнашке идти?