Бакалейщик (2-й вариант)
Шрифт:
Вы едете в мальпосте в Мо, Мелен или Орлеан; против вас сидит закутанный человек, недоверчиво поглядывающий на вас; вы теряетесь в догадках, кто же этот молчаливый гражданин. Присяжный стряпчий? Или новый пэр Франции? Или государственный чиновник? Дама болезненного вида рассказывает, что она недавно оправилась от холеры. Завязывается разговор. Незнакомец вмешивается:
— Мосье...
Этим все сказано, бакалейщик выдал себя. Бакалейщик никогда не произносит ни «месье», что кажется деланным, ни «мсье», что кажется бесконечно презрительным; он обрел свое победоносное «мосье», которое заключает в себе нечто среднее между почтительностью и покровительством, передает
— Мосье, — скажет он вам, — в холерный год трое самых что ни на есть важнейших докторов, Дюпюитрен, Бруссе и мосье Мажанди, лечили больных каждый по-своему, и все померли, без малого все. А что такое холера, им неизвестно, холера же — болезнь, и от нее мрут. Кого я только ни видал, все находились при смерти. Холерный год доставил много убытков коммерции!
Вы пытаетесь разузнать его политические взгляды. Его политика сводится к следующему:
— Мосье, на мой взгляд, министры сами не понимают, что делают! Сколько их ни меняй, все одно и то же. Зато у императора они по струнке ходили. Вот это был человек! Потеряв его, Франция потеряла очень много. И подумать только, никто его не поддержал!
Вслед за этим вы обнаруживаете у бакалейщика некие благоговейные чувства, весьма заслуживающие порицания. Песенки Беранже — его евангелие. Да, эти противные припевы, приправленные политикой, принесли зло, которое еще долго будет ощущаться в бакалейном деле. Быть может, только лет через сто парижский бакалейщик (провинциальные бакалейщики несколько меньше заражены песней) получит доступ в рай. Быть может, желание ощущать себя французом завело его слишком далеко. Бог ему судья.
Если поездка длится недолго и бакалейщик не заговорит, что редко случается, тогда вы его узнаете по особой манере сморкаться. Он зажимает губами уголок платка, приподнимает его центральную часть, отводя ее, как доску качелей, затем мастерски охватывает ею нос и трубит так, что ему позавидует корнет-а-пистон.
Некоторые, одержимые манией заглядывать вперед, заранее объявляют, что бакалейщика ждет печальное будущее. «Он удалится от дел, — говорят они. — Какая же тогда будет от него польза? Чем он займется? Что с ним станет? Никакого интереса он не представляет, лица собственного он не имеет». Защитники же этого уважаемого разряда граждан отвечают, что обычно сын бакалейщика становится нотариусом или стряпчим, но не журналистом, не художником, и это позволяет бакалейщику гордо заявлять:
— Я уплатил свой долг отечеству.
Ежели у бакалейщика нет сына, он интересуется своим преемником, ободряет его, проверяет дневную выручку, сравнивает ее с выручкой прошедших дней, ссужает его деньгами: ниточкой дисконта он еще связан с бакалейным делом. Кто же не знает трогательного анекдота о том, как тоскует по прилавку бывший бакалейщик?
Бакалейщик старого закала лет тридцать вдыхал бесчисленные запахи своей лавки, спускался по реке жизни вместе с мириадами селедок, путешествовал бок о бок с косяками трески, изо дня в день выметал мусор после сотни утренних покупателей, держал в своих руках монеты, скользкие от грязи, и, наконец, разбогател больше, чем ожидал; потом он продал свое торговое заведение, похоронил супругу на крохотном клочке земли, арендованном навеки, и, как полагается, спрятал квитанцию в папку семейных документов. Первые дни он в качестве обыкновенного буржуа прогуливался по Парижу, смотрел на играющих в домино и даже посещал театр. Но, по его словам, он не находил себе покоя. Он останавливался перед бакалейными лавками, принюхивался, прислушивался, как толкут что-то в ступке.
6
Голубь Лафонтена. — Имеется в виду басня «Два голубя» Ж. Лафонтена (1621—1695).
Как милости добился он от своего преемника разрешения свертывать фунтики в уголке, добился счастья заменять его за прилавком. Глаза его, ставшие тусклыми, как у вареной рыбы, зажглись огоньками наслаждения. Вечерком в соседнем кафе он бранит бакалейщиков, увлекающихся шарлатанскими объявлениями, и спрашивает, зачем выставлять напоказ сверкающие машины, которые растирают какао в порошок.
Некоторые бакалейщики, из тех, что поумнее, делаются мэрами в каких-нибудь сельских общинах и вносят в деревню блеск парижской цивилизации. Они впервые открывают давно приобретенного Вольтера или Руссо, но смерть застает их на семнадцатой странице предисловия. Всегда желая принести пользу родному краю, они чинят водопойную колоду; убавив жалованье приходскому священнику, сдерживают захватнические устремления духовенства. Иные из них поднимаются до того, что сообщают о своей точке зрения газете «Конститюсьонель», тщетно ожидая от нее ответа; другие подстрекают к составлению петиций об отмене рабства негров и об отмене смертной казни.
В одном только я упрекну бакалейщиков: их слишком много. Конечно, и самим им придется с этим согласиться; бакалейщик — явление повсеместное. Некоторые моралисты, наблюдавшие за ним под парижскими широтами, утверждают, что свойственные ему достоинства превращаются в недостатки, как только он становится домовладельцем. Тогда он начинает свирепствовать, подает на своих жильцов в суд, требует квартирной платы и теряет значительную долю своей приятности. Не стану опровергать этих обвинений, вероятно основывающихся на периоде, критическом для бакалейщика. Но взгляните на другие разновидности человеческой породы, изучите их причудливость и спросите себя, бывает ли что-нибудь без пятен в сей юдоли слез. Будем снисходительны к бакалейщикам! А кроме того, что бы мы стали делать, если бы они достигли совершенства? Мы принуждены были бы преклоняться перед ними, вверив им бразды правления, в колесницу коего они мужественно впряглись. Пощадите их, вы, насмешники, к которым адресована эта докладная записка, оставьте их в покое, не мучайте чрезмерно этих любопытных двуногих; разве вам недостаточно правительства, новых книг и водевилей?
Альманах «Французы, изображенные ими самими», т. I, 1840 г.