Бал-маскарад
Шрифт:
Луиза не понимала, что произошло между ними, но речь шла о том, что Медери, получив класс, чего-то не учла, не выяснила что-то важное, но теперь она все понимает и обещает исправить свою ошибку. Фотограф уговаривал ее не огорчаться, говорил: откуда вам было знать об этом, и он сам тоже виноват: у них в семье такая традиция – никогда и никому об этом не рассказывать; вот и соседи ничего не знают. Их семья переехала сюда после осады из другого района, их прежний дом был разрушен во время бомбежки.
А под конец они снова чуть не поссорились из-за того, что Медери
Упоминали и о какой-то старухе; Медери рассказывала о своей бабушке, называла ее волшебницей. «Волшебница» – нечего сказать, подходящее слово для преподавателя, специалиста по венгерской истории! В семье фотографа тоже была какая-то старуха, как выяснилось, славная, разумная и добрая женщина; недавно у нее объявился жених, но она решила не покидать семью, да и кроме того, что они станут делать вдвоем с девочкой. «Нехорошо удерживать ее! – сказала Медери (она, конечно, не могла не вмешаться в чужие дела!). – Нехорошо ее удерживать, уговорите ее выйти за него. Годы идут, теща ваша моложе не станет, а девочка вырастет и без нее. Нельзя быть таким эгоистом!» – «Ну, там видно будет», – сказал фотограф. Тогда и Медери смягчилась, сказала: «Как-нибудь образуется и это. Всегда все как-то устраивается».
Это ее вечная философия, что все, мол, всегда приходит в порядок, поэтому не следует ни печалиться, ни падать духом. Попробовала бы пожить вот так, как она, Луиза, одна в этой мрачной квартире. Впрочем, возможно, живи Медери в ее комнате, она вышвырнула бы прочь старинную резную мебель отца, сорвала бы тяжелые бордовые гардины, которые по вечерам наглухо закрывают балконную дверь, и тогда кажется, что живешь не в городе, а где-то над ним… Да, Медери расцветила бы квартиру яркими красками, заставила бы надрываться магнитофон…
Гм, как преобразилась Анико! Парик, намокнув, сполз на сторону – вот до чего затанцевали ее эти негодницы! – на лоб выбились ее собственные волосы, милые рыжие кудряшки. И обруч на юбке лопнул, нарушилась гармония, отличавшая ее костюм; теперь она не похожа на маленькую киноактрису, это просто веселая болтушка; и она так хохочет сама над собой, что даже кислая ее мамаша смеется вместе с ней, забирая у дочери сломавшийся обруч и парик. Сейчас Анико настоящая девочка.
Может быть, все-таки есть что-то в педагогических принципах Медери?
Луиза была честна, честна до щепетильности, до брезгливости. И как ни неприятна была ей эта мысль, она не прогнала ее. Она бы отослала Анико домой или жестоко пристыдила, а Медери вышутила, и вот Анико не надулась, а сама смеется, и ей стыдно. Здесь же кружится и Кати Добо, на лице которой она ни разу не видела улыбки с тех пор, как похоронили ее отца, а сейчас она танцует, нарядившись кошкой, – должно быть, сами дома соорудили эту нескладную безобразную кошачью голову.
Она не разрешила бы ученице развлекаться, пока не истек год траура, а Медери просто приказала ей прийти. «Если не придешь, мне будет очень грустно и праздник для меня будет не в праздник!» – сказала Медери девочке, Луиза слышала сама, стояла рядом, они вместе дежурили в коридоре. Ясно, что не Медери было нужно, чтобы Кати непременно танцевала, а самой Кати необходимы были заботы и хлопоты, связанные с изготовлением этой кошмарной кошачьей морды, – и черт его знает что…
Если бы ей когда-нибудь – когда Виола уже сбежала и отца не было в живых, а сама она, нахохлившись, сидела одна в своей комнате, – если бы ей сказали: «Встань, иди в кино, отец не рассердился бы за это, он радовался бы, что тебе весело, ведь просил же он за что-то прощения…»
Нет, какие глупые мысли лезут ей сегодня в голову!
Видно, Медери была права и в отношении Кати. Жизнь продолжается, и Кати принадлежит будущему, а бедный отец ее – прошлому.
А может, и с Кристиной Борош нужно было поступить именно так, как поступила она?
Если бы это зависело от Луизы, она, конечно, поставила бы Борош перед учительским советом, она не допустила бы, чтобы ученица отделалась четверкой по поведению; она не рассуждала бы о душевном мире Кристины, не умоляла бы учителей, всех и каждого, быть с ней терпеливыми. Но Медери спасла Борош от дисциплинарного взыскания да к тому же еще раструбила по всей школе, что это она ошиблась, что действовала слишком поспешно, – объяснений, однако, никому не дала, сказала только, что это интимное, личное дело девочки.
Если она правильно поступила в случае с Анико, если она умно действовала с Кати Добо, тогда, может статься, что и Кристину она тоже правильно воспитывает…
Трудные это вопросы.
Кристина Борош.
Девочка великолепно знает математику, она, пожалуй, лучшая ее ученица. Уроки готовит образцово. Луиза тогда и рассердилась-то на нее главным образом потому, что раз у человека такие способности к физике и математике, нечего ему голову терять. «А между тем люди иной раз теряют голову, – сказала Медери, – даже взрослые, Луиза. А уж тем более дети. Ведь у всякого есть свои секреты, и потом это такой трудный возраст. Ты уже забыла?»
Как будто это можно забыты!
Фотограф нервничает. Оглядывается по сторонам, ищет Медери, – вон она сидит, смотри, ты мог бы даже пригласить ее танцевать. Как видно, теперь настал черед свиданиям в школе. Сначала они встречались в кондитерской. Сколько же вечеров провела она с ним там в нескончаемых разговорах – нельзя было спуститься поесть пюре, чтобы не наткнуться на Медери. Они сидели рядом, облокотившись о стол, и разговаривали; показывали друг другу фотографии, перелистывали книги. Иногда они даже замечали ее. Смутится? Куда там! Медери, завидев ее, здоровалась звонко, на всю кондитерскую.