Балаган, или Конец одиночеству
Шрифт:
Он – брат ученых всего мира. Я – брат писателей всего мира.
Это очень весело и утешительно для нас обоих. Это очень приятно.
Нам здорово повезло, потому что человеку нужно иметь как можно больше родственников – ведь тогда даже не обязательно любить друг друга, а всего лишь хорошо, по-человечески друг к другу относиться.
Когда мы росли в Индианаполисе, штат Индиана, нам казалось, что у нас всегда будет куча самых настоящих, подлинных родственников. И родители, и деды наши выросли среди настоящего многолюдства – у них были толпы братьев,
И все они, кстати, скептически относились к религии.
В юные годы многим из них довелось побродить по миру, пережить удивительные приключения. Но рано или поздно каждому из них приходила весть: пора возвращаться домой, в Индианаполис, и устраиваться на своем месте. И они безропотно подчинялись – потому что там у них было великое множество родственников.
Само собой, там их ждало и солидное наследство – то или иное семейное дело, обжитые дома и верные слуги, громоздящиеся все выше горы фарфора, и хрусталя, и столового серебра, установившиеся репутации честных партнеров, коттеджи на озере Максинкукки – там на восточном берегу моя родня когда-то владела целой деревней из дачных домиков.
Но благостное самодовольство, которым наслаждалась семья, потерпело непоправимый урон, как я понимаю, от внезапно вспыхнувшей в американских сердцах ненависти ко всему немецкому, которая проявилась как раз тогда, когда Америка вступила в Первую мировую войну, и было это за пять лет до моего рождения.
Детей в нашей семье перестали учить немецкому. Им больше не разрешали увлекаться немецкой музыкой, литературой, искусством или наукой. Мой брат и мы с сестрой выросли в полной уверенности, что Германия для нас чужая сторона – все равно что Парагвай.
Нас отлучили от Европы, и мы знали о ней только то, что проходили в школе.
В кратчайшее время мы растеряли тысячи лет – а следом и тысячи американских долларов, и дачные домики, и все прочее.
И наша семья потеряла всякий интерес – к самой себе.
Так и вышло, что, когда миновала Великая депрессия и Вторая мировая война, моему брату, и сестре, и мне самому ничего не стоило разъехаться из Индианаполиса.
И никто из оставшихся там родственников не мог придумать повод, который заставил бы нас вернуться домой.
Нам было больше некуда возвращаться. Мы стали стандартными деталями Американской машины.
Да и наш Индианаполис, который когда-то говорил на своем, особенном английском языке, который хранил местные шутки и предания, помнил своих поэтов, злодеев и героев, строил картинные галереи для своих, местных художников, – он тоже стал стандартной, легко заменяемой деталью Американской машины.
Теперь он стал просто городком без особых примет, где обитали автомобили, при своем симфоническом оркестре и прочем. Был там и ипподром.
Хэй-хо.
Конечно, нам с братом приходится время от времени приезжать туда – на похороны. Прошлым летом, в июле, мы ездили хоронить нашего дядю Алекса Воннегута, младшего
Ему было восемьдесят семь. Детей он не оставил. Он окончил Гарвардский университет. Он был на пенсии, а раньше служил агентом по страхованию жизни. И он был одним из основателей индианаполисской Ассоциации Анонимных Алкоголиков.
В некрологе, напечатанном в «Индианаполисской Звезде», говорилось, что сам он алкоголиком не был.
В этом утверждения было что-то от стародевического, старомодного ханжества, я думаю. Насколько мне известно, он себе не отказывал в выпивке, хотя это никогда не отражалось всерьез на его работе, да и в буйство он не впадал. Но однажды он бросил пить – как отрезал. Но на собраниях А.А.А. он, безусловно, был обязан представиться, назвать свое имя и затем заявить во всеуслышание: «Я – алкоголик».
Так вот, газета заявила о его полной непричастности к алкоголю со столь благонамеренным жеманством по той причине, что в старину было принято оберегать доброе имя родных, носящих ту же фамилию, от неблаговидных подозрений.
Всем нам было бы куда труднее найти себе в Индианаполисе хорошую «партию» или поступить на хорошую работу, если бы стало известно, что у нас были родственники, которые раньше предавались пьянству, или как моя мать или мой сын, которые хотя бы временно страдали помешательством.
В секрете держали даже то, что моя бабка со стороны отца умерла от рака.
Представляете себе?
Как бы то ни было, если мой дядя Алекс, атеист, после своей смерти предстал перед святым Петром у райских врат, я нисколько не сомневаюсь, что он представился так:
– Меня зовут Алекс Воннегут. Я – алкоголик.
Молодец, старина!
Позволю себе высказать и другое предположение: одного страха спиться с кругу было маловато, чтобы загнать его в Ассоциацию А. А. – всему виной было одиночество. Когда его родичи повымерли, поразъехались или просто превратились в безликие винтики Американской машины, он бросился на поиски новых братьев, сестер, племянников и племянниц, дядюшек и тетушек и прочей родни – и обрел их в А.А.А.
Когда я был мальчишкой, дядя всегда советовал мне, что читать, и обязательно проверял, прочел ли я эту книгу. И он любил таскать меня в гости к родственникам, о существовании которых я даже не подозревал.
Как-то он мне рассказал, что был американским шпионом в Балтиморе в Первую мировую и старался там сойтись поближе с американцами немецкого происхождения. У него было задание: обнаружить вражеских агентов. Ничего он не обнаружил, потому что обнаруживать было нечего.
Еще он мне рассказывал, как он расследовал финансовые злоупотребления и взятки в Нью-Йорке – до тех пор, пока родители не вызвали его домой, чтобы он устроился в родных местах. Он раскопал скандальную историю о громадных расходах на содержание Мемориала генерала Гранта, а могилка-то ни в каком содержании вообще не нуждалась.