Балаган, или Конец одиночеству
Шрифт:
Овета стояла столбом. Пришлось мне щелкнуть пальцами у нее под носом, чтобы она вышла из транса.
Она сделала реверанс.
– Как скажете, мисс Элиза, – сказала она. И пошла сообщать всем потрясающие новости.
Мы уселись в солярии, и тут наш персонал стал потихоньку собираться, смущенно поглядывая на молодых хозяина и хозяйку, в которых мы превратились.
Мы приветствовали слуг, называя их полные имена.
– Мы просто не понимали, – сказала Элиза, – что кому-нибудь хочется, чтобы мы поумнели.
К тому времени мы уже так освоились, так овладели ситуацией, что и я отважился заговорить о важных вещах. Мой тонкий голос больше не казался писклявым и глупым.
– При вашем содействии, – сказал я, – мы прославим этот дом мудростью, так же, как в прошлые дни покрыли его позором идиотизма. И пусть снесут все заборы.
– Вопросы есть? – спросила Элиза.
Вопросов не было.
Кто-то вызвал доктора Мотта.
Наша мать не спустилась к завтраку. Она осталась лежать в постели – окаменелая.
Отец спустился один. Он так и был в ночной пижаме. Небритый. И, несмотря на свою молодость, выглядел измученным, немощным.
Нам с Элизой показалось странно, что вид у него вовсе не счастливый. Мы приветствовали его не только по-английски, но и еще на нескольких известных нам языках.
Именно на одно из этих иноязычных приветствий он наконец откликнулся.
– Бонжур, – сказал он.
– Садись-ка, садись-ка! – весело сказала Элиза.
Бедняга упал на стул.
Конечно, его грызло чувство вины за то, что он допустил, чтобы с разумными человеческими существами, да еще с его собственной плотью и кровью, так долго обращались как с идиотами.
Хуже того: и собственная совесть, и разные советчики прежде убеждали его, что нет ничего страшного в том, что он нас не любит – мы же все равно были не способны на глубокие чувства, и объективно в нас нет ничего достойного любви нормального человека. Теперь же он был обязан нас любить и не надеялся, что это ему по силам.
Он был в ужасе, когда до него дошло то, что наша мать знала заранее, до того, как спустилась вниз. А именно: мудрость и утонченность чувств в отвратительных телах, как у нас с Элизой, сделают нас еще более омерзительными.
Отец был в этом не виноват, и мать не виновата. Виноватых не было. Для всех людей, вообще для всех теплокровных животных, если уж на то пошло, было естественным
И вот мы с Элизой разбудили этот инстинкт, превратив его в невыносимую трагедию.
Не ведая, что творим, мы с Элизой наложили древнее проклятие чудовищ на всех нормальных существ. Мы потребовали уважения к себе.
Глава 12
Во всей этой суматохе мы не заметили, как наши головы разъединились, разошлись на несколько футов – значит, мы больше не могли мыслить гениально.
Мы стали настолько несообразительными, что решили – отец просто не выспался. Заставили его выпить кофе, старались расшевелить забавными песенками и загадками, которых мы знали уйму.
Помню, я его спросил, знает ли он, почему сливки дороже, чем молоко.
Он пробормотал, что не знает.
Тогда Элиза ему и говорит:
– Потому что коровы ни за что не хотят приседать над такими маленькими бутылочками.
Мы хохотали как безумные. Мы катались по полу. Потом Элиза встала, наклонилась над отцом, уперев руки в боки, и пожурила его ласково, как будто он маленький мальчишка.
– Ах ты соня-засоня! – сказала она. – Ах ты соня-засоня!
В эту минуту появился доктор Стюарт Роулингз Мотт.
Хотя доктору Мотту сообщили по телефону о нашем внезапном преображении, похоже было, что для него этот день начался как любой другой. Он сказал то же самое, что и всегда, приезжая во дворец:
– Как делишки, детишки?
Тогда я сказал первую разумную фразу, какую услышал от меня доктор Мотт.
– Да вот папа никак не проснется, – сказал я.
– Вот как, – ответил он. В награду за свою закругленную фразу я получил едва заметную улыбку.
Доктор Мотт вел себя до невероятности буднично, он даже отвернулся от нас, чтобы поговорить с Оветой Купер, нашей нянькой. Судя по всему, ее мать чем-то болела – там, в деревне.
– Овета, – сказал доктор Мотт, – вам будет приятно узнать, что у вашей матушки температура почти нормальная.
Отца рассердила такая невозмутимость, и он обрадовался, что есть на ком сорвать раздражение.
– Сколько это тянется, доктор? – спросил он. – Давно ли вы узнали о том, что они разумны?
Доктор Мотт бросил взгляд на часы.
– Примерно сорок пять минут назад, – сказал он.
– Вы, кажется, нисколько не удивлены, – сказал отец.
Доктор Мотт немного подумал, потом пожал плечами.
– Разумеется, я очень радза всех вас, – сказал он.
Доктор Мотт сказал эти слова настолько безрадостно, что это заставило нас с Элизой опять сблизить головы.
Что-то тут было нечисто, и нам было совершенно необходимо понять, в чем дело.