"Баламуты"
Шрифт:
– Да уж давать нечего. Все повыгребли.
– Во-во, последние вытянут, а потом и тебя пришибут, - беззлобно сказал Григорий и позвал:
– Сергей Матвеевич, иди, на ночь дураком оставлю...
Приходила дочка, тихая некрасивая женщина с блеклым лицом. Тихо плакала, рассказывала про внуков и все время что-то делала руками: поправляла одеяло, перебирала в тумбочке, и даже, когда просто сидела, руки были заняты: то поправляли кофточку, то открывали сумку, то затягивали туже косынку...
В пятницу после общего обхода выписали Сергея Матвеевича.
И снова все пошло как обычно: до затрака уколы, после завтрака процедуры, после обеда сон, потом с нетерпением ждали посетителей. И только смерть Ильи Ароновича Райса из соседней палаты нарушила ритм больничной жизни и выбила Степана Ивановича из колеи.
Райса привезли в больницу с инфарктом. В больнице случился инсульт. Сама по себе смерть не была явлением исключительным. Умирали в отделении и раньше, но происходило это как-то тихо и особенно больных не беспокоило. Но Илья Аронович умирал долго и тяжело. Не давали умереть родственники, которых было много. Родственники сидели у его постели круглые сутки, по очереди сменяя друг-друга и изводя врачей и сестер звонками, придирками и претензиями по всякому поводу.
С Дальнего Востока приехал сын, старший лейтенант, интендант в летной форме. Он все время наклонялся к отцу и надоедал ему: "Папа, папа, ты меня узнаешь? Это я, твой сын Боря".
Дочка, невероятно толстая дама лет сорока пяти с брезгливыми губами, чуть не насильно толкала в рот отцу апельсины и требовала:
– Папа, ты должен жить, а чтобы жить, нужно кушать.
Илья Аронович был главой семейного клана и просто так отпустить его с этого света не могли - он был нужен родственникам, и родственники вопреки всем законам природы с помощью врачей дважды возвращали его к жизни, когда сердце переставало биться, стекленели глаза, и, казалось, ничто уже помочь не могло.
И все же Райс умер.
Жена покойного, Ида Абрамовна хватала за руки врачей и просила:
– Сделайте же что-нибудь!
Врачи разводили руками и старались улизнуть в ординаторскую. Сделать, увы, ничего было нельзя.
Умер Райс рано утром, но до самого вечера отделение было наэлектризовано и пребывало в атмосфере напряженной тревоги. В палате весь день стоял гомон, как на базаре, а по отделению сновали родственники покойного. Время от времени раздавался плач, к которому присоединялся еще один, или кто-нибудь начинал причитать.
Наконец, тело забрали. И стало тихо.
Смерть Райса подействовала на всех угнетающе. Настроение было подавленное, и в палате было тихо, как в мертвецкой. Говорили шепотом, и о чем бы разговор ни заводили, все возвращались к Райсу или другому, связанному со смертью случаю.
Степан Иванович постепенно поправлялся. Речь стала разборчивее. И на ногу Степан Иванович становился теперь увереннее, хотя ступня по-прежнему держалась плохо, и он подволакивал ногу.
Зато правой рукой он мог уже помочь себе одеться, поддержать банку с компотом, взять хлеб...
Еще раз сыновья приходили, когда дело шло к выписке.
Были они заметно навеселе. Гуляли на крестинах. Николай молча улыбался, а Иван без умолку говорил. Посидели недолго, выложили из сумки яблоки, банку томатного сока, пару бутылок газированной воды, и исчезли: торопились догулять.
Заметив, что Степан Иванович нахмурился, Прасковья Кузьминична вступилась за сыновей:
– Не серчай, отец. Их дело молодое.
– Я уж вижу их дело. Ни мать, ни батька - никто не нужен. Вспоминают, когда деньги понадобятся.
– Да будет тебе, Степа. Сюда чего ходит-то часто? Я целый день, да они еще толкаться будут. Дома надоедят еще.
– Во-во. Там мать поесть даст и с собой сумку набьет...
– Ну, конечно! Детям пожалею тарелку щей налить.
– Дура ты, мать, вот что я скажу тебе. Тебе-то они нальют щей?
– Бог с ними, Степа. У нас все есть. Нам, слава Богу, ничего не надо.
– Детей у нас нет, - сурово сказал Степан Иванович.
– Эк, куда хватил!
– испугалась Прасковья Кузьминична и прикрыла рот рукой.
– Что мелешь-то?
– Э-э, ладно, - вздохнул Степан Иванович.
– Чего об этом?
И заговорил о другом:
– В пятницу, наверно, выпишут. Так пусть Колька приедет на машине.
– А как же, Степа, как же, приедет, - горячо стала заверять Прасковья Кузьминична, радуясь, что Степан перевел разговор.
Наконец, наступил день, которого Степан Иванович ждал с таким нетерпением. На общем обходе зав отделением Владимир Захарович осмотрел его, полистал историю болезни и, задав несколько вопросов лечащему врачу Семену Ефимовичу, разрешил выписку. Степан Иванович плохо спал ночь, утром встал рано, и кое-как позавтракав, стал ждать жену с одеждой. На улице уже было почти по-зимнему холодно. Снег еще не лег на землю, но белые мухи, предвестники зимы, уже кружились в воздухе и, падая на мерзлую землю, не сразу таяли. Ветер трепал одежду, срывал шляпы, и люди невольно ускоряли шаг и бежали рысцой или шли против ветра, как на стенку, круто набычив головы и наклонившись вперед.
Прасковья Кузьминична пришла только к обеду. Степан Иванович заждался и долго бубнил, выговаривая жене за то, что запоздала.
Но раздражение прошло, как только стал одеваться. Свежее белье напомнило о домашнем уюте, и к Степану Ивановичу вернулось уже знакомое чувство обновления, и опять радость заполнила все его клетки, а вместе с радостью он почувствовал уверенность в то, что скоро совсем будет здоров.
Ему доставляло удовольствие показаться перед больными в том костюме, в котором он живет здоровый, и он сам знал, что разница между тем, как выглядит человек в больничной пижаме и костюме, большая.