Баллады о Боре-Робингуде: Из России – с приветом
Шрифт:
46
Один из Робингудовых бойцов сосредоточенно шагает с Нового Арбата в сторону метро – похоже, считая при этом шаги. Оставив за спиною ресторан «Прага», а по левую руку – кинотеатр «Художественный», он достигает входа на станцию «Арбатская» «голубой», Филевской, ветки – забавного мини-мавзолея, испеченного по форме незабвенного школьного кекса по 16 копеек – и бросает взгляд на часы. Вторично он сверяется с часами уже спустившись в метро, когда к перрону подходит поезд – похоже на хронометраж…
Станция «Арбатская-голубая» – одна из самых пустынных в московском метро:
Может, в час пик тут и повеселее, но сейчас, в три часа дня – почти полное безлюдье; создается впечатление, что единственные обитатели станции это машинисты: именно здесь, на «Арбатской», происходит смена поездных бригад Филевской линии. Пока Робингудов боец стоит на перроне (а теперь вполне уже очевидно, что он засекает интервалы между поездами), он видит, как из служебного помещения под декоративной лестницей, напротив двери которого как раз и тормозит первый вагон, появляются машинист с помощником; поездная бригада подъехавшего поезда, обменявшись с ними приветствиями, уступает свое место в кабине, а сама отправляется передохнуть в комнатки под лестницей, и перрон вновь пустеет. Пронаблюдав эту процедуру четырежды, боец устанавливает, что в этот час интервал движения составляет четыре минуты плюс-минус секунды; что и требовалось. Дождавшись следующего поезда в сторону Филей, он заходит в вагон, вновь сверившись с часами.
«Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – Смоленская».
47
Робингуд выключает видеомагнитофон и извлекает кассету. Его собеседник – рыжебородый крепыш, сидящий в кресле перед телевизором – выглядит несколько ошарашенным.
– М-да… Это что – оперативная съемка?
– Это – хроника, которую снимал в Чечне Элтон Миллидж. Точнее, та ее часть, что не может быть показана в Европе.
– Да уж, в Европе это вряд ли покажут. Хорошенькое впечатление это произвело бы на избирателей-мусульман, а их там нынче уже за четверть… Ладно, господин… Борисов, да? – давайте к делу. Чего вы хотите взамен?
– Чтоб ваше издание опубликовало некий материал, естественно…
– Джинса? компромат? – деловито интересуется крепыш.
– Если в таких терминах, то скорее компромат. Некий комментарий о подоплеке позавчерашних событий на 4-ом километре Южного шоссе.
Крепыш некоторое
– В России нет цензуры, господин Борисов, – осторожно подбирая слова, сообщает он. – Но у этой страны есть определенные национальные интересы, и нам намекнули – вы даже представить себе не можете, с каких высот, – что муссировать инцидент на 4-ом километре – сейчас не в интересах Державы. Мне очень жаль…
– Впервые слышу, господин Максимов, что развитие наркобизнеса входит в число наших национальных приоритетов, – хмыкает Робингуд. – Позиция высот мне понятна, но ваша-то, как редактора?..
– Сложный вопрос…
– Господин Максимов! У вашего издания твердая «просвещенно-патриотическая» репутация; вы нынче «в струе», и вам сойдет с рук многое из того, за что других сотрут в порошок, – с этими словами Робингуд как бы взвешивает на ладони Миллиджеву видеокассету. – Решайте…
– Материал, который вы хотите опубликовать… – редактор внезапно подымает на собеседника глаза. – Там – правда?
– До последней запятой, – твердо отвечает Робингуд. – Слово офицера.
– Ладно. Так тому и быть…
48
Робингуд – в жилище среднеазиатских гастарбайтеров, по сравнению с которым советская заводская общага семейного типа показалось бы скромным коттеджем представителя американского мидл-класса. Хозяин – средних лет кореец с печатью смертельной усталости на лице – отослал куда-то жену с троими детьми теперь угощает гостя зеленым чаем с лепешкой, похоже, последней в доме.
– Профессор Ким, вы – один из авторитетнейших лидеров тюркестанской демократической оппозиции, крупный ученый…
– Был, – горько улыбается кореец. – И оппозиционером, и ученым… Это всё в прошлой жизни. А в этой я – землекоп, укладчик асфальта, носильщик на вещевой ярмарке… весьма полезно в плане жизненного опыта, но в моем возрасте уже несколько утомительно.
– Скажите, господин Ким, в плане последних событий – и в Москве, и в Тюркбашиабаде – не хотели бы вы разок выступить в прежнем качестве?
– Я не совсем вас понимаю, господин Борисов… От чьего имени вы это говорите?
– Ну, допустим, я представляю некий мало кому известный правозащитный фонд с весьма серьезными финансовыми возможностями…
– Господин Борисов, – покачивает головой кореец, – я, конечно, лопух, но не настолько же, право… Из вас, извините, такой же правозащитник, как из меня – министр госбезопасности Тюркестана! И потом – я, в любом случае, отошел от правозащитной деятельности. Окончательно и бесповоротно.
– Что так?..
– Меня просто сломали, господин Борисов. Как там, в классике – «Что вы знаете о страхе, благородный дон?» Мы начинали еще с Акиевым и Лебедевым: сперва там, а с 92-го, когда Тюркбаши закрутил гайки до полного упора – здесь, в Москве. Потом Лебедев пропал – его так и не нашли, а Акиева наши эмгэбэшники демонстративно, в открытою, вывезли в Тюркбашиабад – поручкавшись в Домодедове с вашими чекистами. А мне вежливо предложили заткнуться, или… И Лебедев, и Акиев были одиночками, а у меня девочки – и ТЕ завели речь как раз о них. Вот с той поры я и заткнулся… Послушайте, а почему бы вам не обратиться к другим – к Эргашеву, или к Муртазаеву?