Бальтазар Косса

Балашов Дмитрий Михайлович

Он украдом, когда отходил охранник, приникал к тюремному глазку железной двери. Сквозь него он часто видел, как водили на допрос заключенного средних лет в облачении не то церковника, не то профессора, серьезного, исхудалого, строгого, с библейским лицом и аккуратною, выставленною вперед бородой… Косса, с трудом и не сразу понял, что этот неведомый муж, его товарищ по несчастью, тот самый чех Ян Гус, так изменила тюрьма маститого пражского проповедника!

Надзиратели молчали, да они и не знали итальянского языка.

Только в конце второй недели ему улыбнулось счастье, словно солнечный луч проник в его мрачную тюрьму — пришла Има.

— Бальтазар… дорогой Бальтазар, не теряй надежды! Все еще может перемениться… Тебя могут простить… — Она бормотала еще что-то неразборчивое, торопливо выкладывая съестное — что позволили пронести:

копченое мясо, белый хлеб, оплетенную бутыль красного итальянского вина, маринованных угрей, камбалу, горшочек его любимых черных маслин и целую связку лимонов… Понизив голос, пояснила: — Деньги дает контора Медичи! Тебя станут лучше кормить! Козимо уже на свободе! — Она говорила еще что-то о суде, об императоре Сигизмунде, а он глядел на нее ослепленно, понимая, что видит ее по-настоящему в первый раз, что ничего не значат ни пряди седины в ее волосах, ни худоба, ни морщинки, явившиеся на ее некогда гладком лице теперь, во время этой изматывающей беготни по приемным сильных мира сего, что она может и вовсе постареть, похудеть, и что это ничего, ровно ничего не значит! Ибо она своя, своя на век, ибо они — семья, и это уже до могилы. И — повернись по иному судьба — у них, верно, могли бы быть дети, и Има воспитывала бы сейчас его сыновей, его продолжение на этой земле, в чем только и возможно, в чем только и заключено наше бессмертие на земле! И как мудры были предки, как мудры были те же римляне, обожествлявшие, в конечном счете, не человека, а род (и рухнувшие, когда забыли об этом!). Има, Има, зачем мне нужны были они все, не стоившие даже мизинца твоего! И когда отпадает телесное, когда ветшает оболочка и дрябнет наша плоть, остается душа, и душа бессмертна, и потому бессмертна любовь, даже в старости, в болезни, в обстоянии! Има, Има, ты возвращаешь мне жизнь!

От Имы Косса узнал, что за Яна Гуса взялся сам Доменичи и что пражанина, по-видимому, сожгут на костре. Мог ли Косса представить еще два года назад, где ему придется узреть в последний раз знаменитого чеха!

Яну Гусу так и не дали высказать прилюдно свои убеждения. Он был объявлен еретиком и 6 июля 1415-го года сожжен на площади Констанцы, как и его последователь, Иероним Пражский (через год — 30 мая 1416 г.). Охранная грамота Сигизмунда оказалась мифом. Оба великих чеха умерли достойно, отказавшись подписать отречение, которое могло спасти их жизни, но погубило бы их в глазах последователей и потомков. В ответ на эту казнь в Богемии (Чехии) через четыре года вспыхнуло восстание, войска Сигизмунда были разгромлены и «гуситы» обрушились на немецкие земли…

Но все это было «потом» и «там» — в каком-то ином, вольном мире. Здесь же стояла обволакивающая тишина, по стенам ползали мокрицы. Сырость, казалось, высасывала силу из рук и мозг из костей. Косса немо ждал своей участи. От отчаяния и мыслей о смерти его спасала только Има. Единожды она явилась к нему радостная:

— Папой избрали твоего верного друга, Оддоне Колонну! Готовься, Бальтазар, скоро он прикажет освободить тебя! — говорила Има, но Косса, горько улыбаясь, отрицательно покачал головой:

— Нет, Има, я его знаю. Он не освободит меня. Он законник, а я теперь — вне закона! Да и что можно сделать тут, в Германии, где закон — это воля императора Сигизмунда! Они будут держать меня под замком!

И еще подумалось: знал ли Оддоне о его занятиях магией и о визите тайных братьев в Шаффхаузен? О визите знал. И уже потому мог не захотеть хлопотать за Коссу!

Но о «тайных братьях» пока оставим. Действительно, об освобождении Коссы, у которого было слишком много сторонников даже тут, в Германии, речи не было. Парадисис пишет, что новый папа боялся Иоанна XXIII. Тут, я думаю, он не совсем прав. Во-первых, источники характеризуют Оддоне Колонну совсем по-другому и дружно воздают хвалу его порядочности, воспитанию, внимательности к людям, высокому чувству чести… С другой стороны, мог ли новоизбранный папа (не забудем, избранный лишь потому, что умер Забарелла, а англичане соединились с немцами, дабы не прошел французский кандидат, не забудем об Азенкуре!), мог ли Колонна, папа Мартин V, здесь, в Германии, вершить свою власть? Да и позволил бы Сигизмунд выпустить Коссу? Не просто было «приказать» германскому императору!

Коссу, ужесточая режим, передали его давнему врагу Людовигу III, курфюрсту Пфальцскому. «Чтобы он держал его в заточении до тех пор, пока не будет избран новый папа, а потом поступал с ним по своему разумению». Людовиг перевез Коссу к себе и заточил в подземелье замка в Гейдельберге.

Там, наверху, в «свободном мире», шли своим порядком дела.

4 июля Карл Малатеста зачитывает на соборе отречение Григория XII.

Сигизмунд отправляется в турне, доделывая дела собора.

6 июля сжигают Яна Гуса.

В августе Генрих V высаживается с армией на французском берегу, у Гарфлера. Вновь вспыхивает Столетняя война.

В Перпиньяне происходит конгресс, с участием самого Сигизмунда и королей Кастилии и Арагона, Но Бенедикт (Петро де Луна), ранее приславший в Констанцу свои проклятия, не поддавшись на уговоры об отречении, бежит на островок Пенисколу, где и продолжает упорно сидеть, всеми покинутый, но не сломленный.

25 октября 1415-го года происходит сражение при Азенкуре, после которого Генрих V начинает чеканить свою монету как король Франции.

Кончается 1415-й год, начинается 1416-й. Прошел и он. 29 апреля 1417-го года умирает Луи II Анжу, оставив Иоланту вдовой и госпожой своих владений.

Иоанн Майнцский в пасхальных молитвах упорно поминает «владыку нашего, папу Иоанна», несмотря на то, что Косса сидит в подземелье, прикованный цепью и лишенный всех прав.

А в Италии кондотьер Браччо де Монтоне, солдаты коего получают все еще зарплату от Коссы, также не желает считать папой кого-то другого. Кардинал Изолани вступает в Рим и остается в нем. И когда Изолани признал папой Мартина V (Оддо Колонну), Браччо называет его подлым изменником, продавшим своего благодетеля и государя. «Пусть он больше не папа, но он сделал тебя кардиналом!».

Сигизмунд едет в Англию, сговариваться с Генрихом V о прекращении войны, ничего не добивается и с трудом возвращается назад (не было денег на дорогу!). И все еще продолжаются вяло текущие заседания собора.

А Косса сидит. От той поры сохранились стихи Коссы, писанные на латыни. Вот одно из них:

Qui modo fummus erram, qaudecet nomine praeful,Friftis et abiectus nuns mea fata gemo.Excelfus folio nuper verla bas in alto,Cuntaque gens pedibus ofcula prora dabat.Nuns ego poenarum fando defoluor in imo,Vultum detormem quenque videre piget.Omnibus in terris aurum mihi fronte ferebant,Sed nes gusa juvat, nes quis amicus adeft.Sic varians fortuna vices, adverfa fecundisSubdit er ambiguo nomine ludit atrox [43] .

43

Текст переписан от руки третьим лицом, поэтому за точность передачи написания не могу ручаться. Перевод (также чужой) следующий:

«Недавно быв верховным начальником и архиереем,Теперь печален и презрен оплакиваю свою участь.Сидевши пред тем на высоком престоле,Принимая от всех поклонение, нахожусь нынеВ самой бездне несчастья, вызывая сожалениеУ всякого, смотрящего на безобразное мое лицо.Прежде собирали мне деньги со всех земель,А теперь нет пользы мне в сокровище и не нахожу себе друга.Таким образом переменчивая судьбаБеспрестанно играет жребием смертных».

Людвиг Пфальцский, в прошлом ярый сторонник Григория XII, единожды позволяет духовнику отслужить мессу для Бальтазара Коссы. На второй или третий год заточения позволил ему принять участие в пасхальной трапезе со своей семьей. До этого он сам спускался к Иоанну в подземелье замка и «преломлял с ним хлеб заключения, осыпая слезами его оковы». Таковы были нравы средневековья!

А кардинал де Бар, когда писал к Генри Бофору, кардиналу Винчестерскому, сговариваясь о союзе бургундцев с англичанами, допускал такой оборот: «Кто бы ни был папой, Господь наш един, и все мы дети его…»